Заговор декабристов

Наименование декабристов присвоено в рус. истории членам различных тайных обществ, которые образовались в России в царствование Александра I, с1816 г., и существование которых обнаружилось открытым восстанием в Петербурге 14-го декабря 1825 г. После преобразовательных намерений Александра I, продолжавшихся с большими или меньшими колебаниями до 1812 г., последовал решительный перелом в его миросозерцании. Юношеские идеалы Александра стали уступать место другим убеждениям, существование которых в уме его можно, однако, проследить даже во время либеральных начинаний первых годов царствования. После событий 1812 г. император решительно вступил на путь мистико-созерцательной религиозности, выразившейся в установлении Священного союза, последствия которого отразились неблагоприятно и на внутренней политике России. С этого времени во всех отраслях государственного управления водворяется реакция. Все реже проявляются проблески прежних намерений Александра, как, напр., в речи при открытии сейма в Варшаве в 1818 г. и в разработке государственной уставной грамоты. После Тропауского конгресса 1820 г. Александр окончательно расстается с своими прежними идеалами. Управление всецело переходит в руки гр. Аракчеева, ограниченный ум которого не мог понять истинных нужд и потребностей России. Изредка только император сознавал всю неудовлетворительность внутреннего управления Россиею, но уже не в силах был возвратиться к прежним своим стремлениям. В 1824 г. он говорил Ф. П. Лубяновскому: "Славы для России довольно: больше не нужно; ошибется, кто больше пожелает. Но когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря. От этого устаю". Между тем война 1812 г. отразилась совершенно иным образом на движении русской общественной мысли, вызвав необыкновенный подъем духа. Затем начались заграничные походы, познакомившие русских с европейскими порядками и подготовившие их к новым политическим взглядам. По возвращении в отечество они увидели насильственное введение военных поселений, подвиги Магницкого и Рунича по народному просвещению, полный расцвет крепостного права. Бедствия, тяготевшие над русским народом, нашли отклик в сердцах людей, еще всецело охваченных патриотическим воодушевлением. Один из декабристов выразил в следующих словах тогдашнее настроение передовых деятелей русского общества: "мы были сыны 1812 г. Порывом нашего сердца было жертвовать всем, даже жизнью, во имя любви к отечеству. В наших чувствах не было эгоизма. Призываю в свидетели самого Бога". Естественным последствием безотрадной действительности явился скрытый протест; он привел к учреждению тайных обществ, когда утрачена была всякая возможность свободного суждения с ведома правительства.

В 1816 г. образовалось тайное политическое общество под названием Союза спасения или истинных и верных сынов отечества. Основателями его были: А. Н. и Н. М. Муравьевы, кн. С. П. Трубецкой, кн. И. А. Долгоруков, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, майор Лунин, полковник Ф. Н. Глинка, капитан Якушкин, адъютант гр. Витгенштейна (главнокомандующего 2-й армиею) Павел Пестель и др. Устав общества был составлен Пестелем в 1817 г. В нем выражена цель его: подвизаться всеми силами на пользу общую, поддерживать все благие меры правительства и полезные частные предприятия, препятствовать всякому злу и для того обличать злоупотребления чиновников и бесчестные поступки частных лиц. Сами члены общества обязывались вести себя и поступать во всех отношениях так, чтобы не заслужить ни малейшей укоризны. Скрытую цель общества составляло введение в России представительного правления. В 1818 г. общество приняло новое имя Союза благоденствия; устав общества, так назыв. "Зеленая книга", был переработан и сделался известным самому импер. Александру, который давал его читать цесаревичу Константину Павловичу. Сначала государь не признавал в этом обществе политического З.; но взгляд его несколько изменился после бунта Семеновского полка в 1820 г. И позже, однако, в мае 1821 г., имп. Александр, выслушав доклад командира гвардейского корпуса, ген.-адъют. Васильчикова, сказал ему: "Любезный Васильчиков! Вы, который служите мне с самого начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял все эти мечты и эти заблуждения (vous savez que j"ai partagé et encouragé ces illusions et ces erreurs), - и после долгого молчания прибавил: - не мне подобает быть строгим (ce n"est pas a moi à sévir)". Записка ген.-адъют. А. Х. Бенкендорфа, в которой сведения о тайных обществах изложены были с возможною полнотою и с наименованием главнейших деятелей, также осталась без последствий; после кончины имп. Александра она найдена в кабинете его в Царском Селе. Приняты были только некоторые меры предосторожности: в 1821 г. сделано распоряжение об устройстве военной полиции при гвардейском корпусе; 1 августа 1822 г. последовало высочайшее повеление о закрытии масонских лож и вообще тайных обществ, под какими бы наименованиями они ни существовали; вместе с тем от всех служащих, военных и гражданских, отобрана была подписка о непринадлежности их к тайным обществам. Все эти меры не остановили, однако, дальнейшее развитие тайных обществ; напротив того, когда исчезла всякая надежда на реформы, среди членов обществ возникла мысль о необходимости насильственного изменения существующего порядка вещей. В начале 1821 г. собрались в Москве депутаты от разных отделов Союза Благоденствия (из Петербурга, из 2-й армии и несколько человек, живших в Москве); после нескольких совещаний они пришли к решению закрыть союз. Оно было объявлено членам в Петербурге и в Тульчине (главной квартире 2-й армии), но на самом деле более ревностные члены только теснее сплотились, и в результате оказалась усиленная деятельность двух обществ, Северного и Южного, с новым оттенком: вопросы общественные уступают преобладающее значение вопросам политическим. Среди членов возникли рассуждения об установлении республиканского образа правления, и в этом смысле разрабатывались проекты конституций. Главными деятелями общества были: в Петербурге - Никита Муравьев, в Тульчине - Пестель и Юшневский. Муравьев сочинил особый политический катехизис, который в подлиннике сделался известным императору Александру, кроме того, он написал проект конституции. Пестель также занялся разработкою подобного проекта, названного им "Русскою Правдою". Это были частные мнения и предположения, служившие лишь выражением конституционных идей тайного общества. Задуманное переустройство России Пестель предполагал осуществить при содействии возмущения войск; смерть имп. Александра, даже истребление всей царской семьи признаны были членами Южного общества необходимым для успешного исхода всего предприятия; по крайней мере, не подлежит сомнению, что между членами тайных обществ велись разговоры в этом смысле. Во 2-й армии деятельная пропаганда Васильковской управы вызвала к жизни еще одно новое общество, Славянского союза или Соединенных славян; оно получило окончательное образование в начале 1825 г. Между членами этого общества было много предприимчивых людей и противников правила: не спешить. Сергей Муравьев-Апостол называл их "цепными бешеными собаками". Оставалось еще до начала решительных действий войти в сношение с польскими тайными обществами. Подробности этих сношений и последовавшее соглашение еще не выяснены с должною ясностью; переговоры с представителем польского Патриотического союза, кн. Яблоновским, были ведены лично Пестелем. Вообще, здесь следует заметить, что до сих пор главным источником для суждения о декабристах остаются донесения: 1) высочайше утвержденной Комиссии для изысканий о злоумышленных обществах и 2) Варшавского следственного комитета. Между тем эти донесения вызвали со временем различные возражения; указаны были некоторые противоречия и преувеличения, касающиеся весьма существенных пунктов дела. Весь громадный материал следственного дела остается доселе тайною и ожидает еще критической разработки, которая выяснила бы относительное значение данных членами тайного общества показаний. Нельзя забывать, что это был закрытый политический процесс, веденный при исключительных обстоятельствах, с соблюдением, по выражению А. Х. Бенкендорфа, лишь возможной степени законности и гласности.

В то время, как Южное общество готовилось к решительным действиям в 1826 г., замыслы его были открыты правительству. Еще до выезда Александра I в Таганрог, летом 1825 г., получены были гр. Аракчеевым сведения о заговоре, посланные унтер-офицером 3-го Бугского уланского полка Шервудом (которому впоследствии импер. Николай даровал фамилию Шервуд-Верный). Он был вызван в Грузино и лично доложил Александру I все подробности заговора. Выслушав его, государь сказал графу Аракчееву: "отпусти его к месту и дай ему все средства к открытию злоумышленников". 25 ноября 1825 г. Майборода, капитан Вятского пехотного полка, которым командовал полковник Пестель, сообщил во всеподданнейшем письме различные разоблачения относительно тайных обществ. 19 ноября 1825 г. последовала внезапная кончина Александра I в Таганроге. Россия присягнула имп. Константину Павловичу; но цесаревич согласно последовавшему уже в 1823 г. отречению от престола, оставшемуся по воле государя тайным, признал императором великого князя Николая Павловича. Началось междуцарствие, продолжавшееся по 14-е декабря 1825 г. Среди этих тревожных обстоятельств стали обнаруживаться все яснее нити заговора, покрывшего, как сетью, почти всю империю и Польшу. Генерал-адъютант барон Дибич, как начальник Главного штаба, принял на себя исполнение необходимых распоряжений; он отправил в Тульчин ген.-адъютанта Чернышева для арестования главнейших деятелей Южного общества. Между тем в Петербурге члены Северного общества решились воспользоваться междуцарствием для достижения своей цели водворения республики при помощи военного мятежа. Отречение от престола цесаревича Константина и новая присяга при восшествии на престол имп. Николая признаны были заговорщиками удобным случаем для открытого восстания. Чтобы избежать разномыслия, постоянно замедлявшего действия общества, Рылеев, князь Оболенский, Александр Бестужев и другие назначили князя Трубецкого диктатором. План Трубецкого, составленный им совместно с Батенковым, состоял в том, чтобы внушить гвардии сомнение в отречении цесаревича и вести первый отказавшийся от присяги полк к другому полку, увлекая постепенно за собою войска, а потом, собрав их вместе, объявить солдатам, будто бы есть завещание почившего императора - убавить срок службы нижним чинам и что надобно требовать, чтобы завещание это было исполнено, но на одни слова не полагаться, а утвердиться крепко и не расходиться. Трубецкой был уверен, что полки на полки не пойдут, что в России не может возгореться междоусобие и что сам государь не захочет кровопролития и согласится отказаться от самодержавной власти. Настал день 14-го декабря 1825 г.; начался мятеж, который был в тот же день подавлен (см. Николай I).

На юге дело также не обошлось без вооруженного мятежа. Шесть рот Черниговского полка освободили арестованного Сергея Муравьева-Апостола, кот. выступил с ними в Белую Церковь; но 3 янв. 1826 г., настигнутые отрядом гусар с конною артиллериею, мятежники положили оружие. Раненый Муравьев был арестован. Указом 17 дек. 1825 г. учреждена была Комиссия для изысканий о злоумышленных обществах под председательством военного министра Татищева. 30 мая 1826 г. следственная комиссия представила императору Николаю всеподданнейший доклад, составленный Д. Н. Блудовым. Манифестом 1 июня 1826 г. учрежден Верховный уголовный суд из трех государственных сословий: Государственного совета, Сената и Синода, с присоединением к ним "нескольких особ из высших воинских и гражданских чиновников". Суду были преданы: из Северного общества - 61 чел., Южного общества - 37 чел., Соединенных славян - 23 чел. Суд установил одиннадцать разрядов, выделив особо пять человек, и приговорил: на смертную казнь - пятерых четвертованием, 31 - отсечением головы, 17 - к политической смерти, 16 - к ссылке вечно в каторжную работу, 5 - к ссылке в каторжную работу на 10 л., 15 - к ссылке в каторж. работу на 6 л., 15 - к ссылке на поселение, 3 - к лишению чинов, дворянства и к ссылке в Сибирь, 1 - к лишению чинов и дворянства и написанию в солдаты до выслуги, 8 - к лишению чинов с написанием в солдаты с выслугою. Император Николай указом 10 июля 1826 г. смягчил приговор суда почти по всем разрядам; только пять преступников, поставленные вне разрядов, были вновь преданы окончательному постановлению о них суда. Это были Пестель, Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Каховский. Суд вместо мучительной смертной казни четвертованием приговорил их повесить, "сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определенных". Приговор Верховного уголовного суда был исполнен 13 июля 1826 г. в кронверке Петропавловской крепости. Казнь не обошлась без потрясающего эпизода: Бестужев, Муравьев и Рылеев сорвались с петли и были вторично повешены. В Варшаве Следственный комитет для открытия тайных обществ начал действовать 7 (19) февраля 1826 г. и представил свое донесение цесаревичу Константину Павловичу 22 дек. 1826 г. (3 янв. 1827 г.). Затем уже начался суд на основании конституционной хартии Царства Польского, который отнесся к подсудимым с большим снисхождением. 26 авг. 1856 г., в день своего коронования, имп. Александр II помиловал всех причастных к событиям 14 декабря; милость его распространилась и на все потомство осужденных - и живых, и умерших.

Список декабристов по разрядам, представленный от комиссии, избранной для основания разрядов, Верховному уголовному суду.

Список подсудимых, коих вины, собственным их признанием обнаруженные, по особенному свойству их и степени не входят в общие разряды. 1) Вятского пех. полка полк. Павел Пестель (32 лет), 2) отст. подпор. Кондратий Рылеев (32 л.), 3) Черниг. пех. полка подполк. Серий Муравьев-Апостол (29 л.), 4) Полтав. пех. полка подпор. Михайло Бестужев-Рюмин (26 л.), 5) отст. пор. Петр Каховский (27 л.).

Список подсудимых, коих вины собственным их признанием обнаружены. Первый разряд: 1) плк. кн. Сергей Трубецкой (35 л.). 2) прч. л.-гв. Финляндск. полка кн. Евгений Оболенский (29 л.), 3) отст. п-плк. Матвей Муравьев-Апостол (33 л.), 4) п.-прч. 3-й артилл. бригады Петр Борисов 2-й (26 л.), 5) отст. п-прч. Андрей Борисов 1-й (28 л.), 6) п-прч. 2-й артилл. бригады Иван Горбачевский (36 л.), 7) майор Пенз. полка Михайло Спиридов (29 л.), 8) шт.-ротм. л.-гв. гусар. полка кн. Александр Барятинский (28 л.), 9) колл. асс. Вильгельм Кюхельбекер (29 л.), 10) Нижегор. драг. полка капит. Александр Якубович (34 л.), 11) отст. п-плк. Александр Поджио (29 л.), 12) Ахтырского гусар. полка плк. Артамон Муравьев (32 л.), 13) прпрщ. Южинского конно-егерского полка Федор Вадковский (25 л.), 14) прпрщ. 8-й артилл. бригады Владимир Бечаснов (23 л.), 15) отст. полк. Василий Давыдов (34 л.), 16) бывший ген -интенд. 2-й армии, 4-го класса, Алексей Юшневский (40 л.), 17) шт.-кап. л.-гв. драгунского полка Александр Бестужев (27 л.), 18) п-прч. 8-й артилл. бригады Яков Андреевич 2-й (28 л.), 19) кап. Гвардейского генерального штаба Никита Муравьев (34 л.), 20) колл. асс. Иван Пущин (27 л.), 21) ген.-майор кн. Сергей Волконской (36 л.), 22) отст. кап. Иван Якушкин (34 л.), 23) подпрч. 9-й артилл. бригады Александр Пестов (23 д.), 24) лейт. гвардейского экипажа Антон Арбузов (28 л.), 25) лейт. 8-го флотского экипажа Дмитрий Завалишин (24 л.), 26) плк. Саратовского пех. полка Иван Повало-Швейковский (35 л.), 27) прч. л.-гв. гренадерского полка Николай Панов 2-й (22 л.), 28) прч. л.-гв. гренадерского полка. Александр Сутгоф (26 л.), 29) шт.-кап. л.-гв. Московского полка кн. Дмитрий Щепин-Ростовский (28 л.), 30) мичман гвардейского экипажа Василий Дивов (24 л.). Второй разряд: 31) кап. Пенз. пех. полка Алексей Тютчев (26 л.), 32) прч. Пензенского пех. полка Петр Громницкий (27 л.), 33) прпрщ. 8-й артилл. бригады Иван Киреев (25 л.), 34) прч. квартирмейстерской части Николай Крюков 2-й (26 л.), 35) п-плк. л.-гв. Гродненского гусарского полка Михаил Лунин (43 л.), 36) корнет Кавалергардского полка Петр Свистунов (23 л.), 37) прч. Кавалергардского полка Александр Крюков 1-й (32 л.), 38) прч. л. гв. Егерского полка Николай Басаргин (26 л.); 39) полк. л.-гв. Финляндского полка Михайло Митьков (34 л.), 40) прч. Кавалергардского полка Иван Анненков (24 л.), 41) состоящий при Главной квартире 2-й армии шт.-лекарь Крестьян Вольф (35 л.), 42) ротм. Кавалергардского полка Василий Ивашев (29 л.), 43) подпрч. Пензенского пех. полка Александр Фролов (23 л.), 44) отст. подплк. Василий Норов (32 л.), 45) флота капит.-лейт. Константин Торсон (31 г.), 46) капит.-лейт. 8-го экипажа Николай Бестужев 1-й (34 л.), 47) шт.-кап. л.-гв. Московск. полка Михайло Бестужев (26 л.). Третий разряд: 48) отст. п-плк. барон Владимир Штейнгель (40 л.), 49) п-плк. Корпуса инженеров путей сообщ. Гаврило Батенков (36л.). Четвертый разряд: 50) шт.-кап. л.-гв. измайл. полка Петр Муханов (30 л.), 51) отст. ген.-м. Михайло фон Визин (38 л.), 52) отставной шт.-кап. Иосиф Поджио (34 л.), 53) п-плк. квартирмейстерской части Петр Фаленберг (36 л.), 54) провиантский чиновник 10-го класса Илья Иванов (26 л.), 55) п-поруч. Пензенского пех. полка Павел Мозган (26 л.), 56) Шт.-кап. Гвардейского генерального штаба Александр Корнилович (29 л.), 57) майор Вятского. пех. полка Николай Лорер (31 г.), 58) плк. Казанского пех. полка Павел Аврамов (35 л.), 59) прч. квартирмейстерской части Павел Бобрищев-Лушкин 2-й (24 л.), 60) прпрщ. Саратовского пех. полка Иван Шимков (24 л.), 61) корвет Кавалергардского полка Александр Муравьев (23 л.), 62) мичман гвардейского экипажа Александр Беляев 1-й (25 л.), 63) мичман гвардейского экипажа Петр Беляев 2-й (22 л.), 64) полк. Тарутинского пех. полка Михайло Нарышкин 2-й (31 г.), 65) корнет гвардии конного полка кн. Александр Одоевский (25 л.). Пятый разряд: 66) шт.-кап. л.-гв. Финляндского плк. Николай Репин (29 л.), 67) колл. секр. Михайло Глебов (25 л.), 68) прч. л.-гв. Финляндского полка барон Андрей Розен (27 л.), 69) лейтенант гвардейского экипажа Михайло Кюхельбекер (26 л.), 70) мичман гвард. экипажа Михайло Бодиско 2-й (25 л.). Шестой разряд: 71) отст. плк. Александр Муравьев (35 л.), 72) дворянин Волынской губ. Юлиан Люблинский (27 л.). Седьмой разряд: 73) подпоруч. квартирмейстерск. части Владимир Лихарев (26 л.), 74) командир конно-артиллерийской роты № 27-го подполк. Андрей Ентальцев (38 л.), 75) прч. Пензенского пех. подполк. Николай Лисовский (27 л.), 76) полк. Полтавского пехотн. полка Василий Тизенгаузен (47 л.), 77) подпрч. л.-гв. конной артилл. Сергей Кривцов (24 л.), 78) прпрщ. Московского полка Владимир Толстой (20 л.), 79) ротмистр Кавалергардского полка граф Захар Чернышев (28 л.), 80) прч. квартирмейстерской части Иван Аврамов (24 л.), 81) прч. квартирмейстерской части Николай Загорецкий (28 л.), 82) отставной полк. Павел Поливанов (29 л.), 83) прч. квартирмейстерской части барон Алексей Черкасов (26 л.), 84) прч. Кирасирского ее Величества полка граф Николай Булгари (21 г.), 85) канцелярист Павел Выгодовский (24 л.), 86) подплк. 9-й артиллерийской бригады Александр Берстель (37 л.), 87) отст. плк. Александр фон дер Бриген (33 л.). Восьмой разряд: 88) подпрч. л.-гв. Измайловского полка Андрей Андреев (21 г.), 89) мичман 27-го флотского экипажа Петр Бестужев (24 л.), 90) подпрч. 9-й арт. бригады Аполлон Веденяпин 1-й (25 л.), 91) дсс. Семен Краснокутский (38 л.), 92) лейтенант 2-го флотского экипажа Николай Чижов (26 л.), 93) камер-юнкер кн. Валериан Голицын (24 л.), 94) штабс-капитан л.-гв. конно-пионерного эскадрона Михайло Назимов (27 л.), 95) прч. квартирмейстерской части Николай Бобрищев-Пушкин 1-й (25 л.), 96) подпрч. квартирмейстерской части Николай Заикин (24 л.), 97) капитан Черниговского пехотного полка Андрей Фурман (31 г.), 98) прпрщ. 9-й артиллерийской бригады Алексей Веденяпин 2-й (22 л.), 99) штабс-капитан Азовского пехотного полка Иван Фохт (31 г.), 100) п-прч. Саратовского пех. полка Николай Мозгалевский (24 л.), 101) прч. Черниговского пехотного полка Андрей Шахирев (25 л.), 102) п-плк. квартирмейстерской части Василий Враницкий (43 л.), 103) лейтенант гвардейского экипажа Борис Бодиско 1-й (27 л.). Девятый разряд: 104) п-прч. гвард. Генеральн. штаба граф Петр Коновницын 1-й (23 л.), 105) отставной штабс-ротмистр Николай Оржитский (29 л.), 106) п-прч. л.-гв. Измайловского полка Нил Кожевников (21 г.), 107) п-прч. л.-гв. Измайловского полка Матвей Лаппа (27 л.). Десятый разряд; 108) капитан л.-гв. конно-пионерного эскадрона Михайло Пущин 1-й (23 л). Одиннадцатый разряд: 109) лейт. гвард. экипажа Федор Вишневский (27 л.), 110) лейтенант гвардейского экипажа Епафродит Мусин-Пушкин (33 л.), 111) лейтенант гвардейского экипажа Николай Акулов (28 л.), 112) подпрч. л.-гв. Измайловского полка Александр Фок (23 л.).

Список подсудимых, коими не учинено собственного признания во взводимых на них преступлениях. 1) дсс. Николай Тургенев 2) отставной статский советник Горский, 3) отставной майор кн. Шаховской, 4) л.-гв. Финляндского полка поруч. Цебриков.

Записки декабристов: "Записки Ивана Дмитриевича Якушкина" (Лондон, 1862; вторая часть помещена в "Русском архиве" 1870 г.); "Записки кн. Трубецкого" (Л., 1863); "Четырнадцатое декабря" Н. Пущина (Л., 1863); "Mon exil en Sibérie. - Souvenirs du prince Eugène Obolenski" (Лпц., 1862); "Записки фон Визина" (Лпц., 1859, в сокращенном виде напечатаны в "Русской старине" 1884 г.); Никита Муравьев, "Разбор донесения следственной комиссии в 1826 г."; Лунин, "Взгляд на тайное общество в России 1816-1826"; "Записки И. И. Горбачевского" ("Русский архив" 1882); "Записки Н. В. Басаргина" ("Девятнадцатый век", 1-я часть); "Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова" (М., 1888); "Записки декабриста" (барона Розена, Лпц., 1870); "Воспоминания декабриста (А. Беляева) о пережитом и перечувствованном, 1805-1850 гг." (СПб., 1882).

Важнейшие источники по истории декабристов: "Донесение следственной комиссии 1826 г.", "Донесение Варшавского следственного комитета"; М. Богданович, "История царствования императора Александра I" (том шестой); А. Пыпин, "Общественное движение в России при Александре I"; бар. Корф, "Восшествие на престол императора Николая I"; Н. Шильдер, "Междуцарствие в России с 19 ноября по 14 декабря" ("Русск. старина", 1882 г., т. 35-й); С. Максимов, "Сибирь и каторга" (СПб., 1891); "Записки Декабристов", изданные в Лондоне А. Герценом.

Восстание декабристов – это беспрецедентное явление не только в русской истории, но и в мировой. Когда на восстание поднимаются угнетенные, их проще если не оправдать, то хотя бы понять. Но здесь государственный переворот готовят не «униженные и оскорбленные», а высокопоставленные военные и потомственные дворяне, среди которых много именитых личностей.

Феномен декабризма

По этой причине до сих пор феномен декабризма не только не разгадан, но и столько же далек от однозначной оценки, как это было и в XIX веке.

Главное, что вызывает непонимание в действиях декабристов до сих пор, — это то, что они (ни один из них) не претендовали на власть. В этом было условие их деятельности. Как тогда, так и сейчас отношение к действиям декабристов не является однородным, в том числе отношение к их казни: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевесили…» (высказывание в среде кантонистов, солдатских детей) и «По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям» (слова князя П. Вяземского).

Приговор Николая I ужаснул общество не только жестокостью наказания участников восстания, но и лицемерием императора: Верховный уголовный суд, который решал судьбу декабристов, он поставил в известность о том, что «отвергает всякую казнь, связанную с пролитием крови». Таким образом, он лишал приговоренных к смертной казни декабристов права на расстрел. А ведь двое из них участвовали в Отечественной войне 1812 г., имели ранения и боевые награды – а теперь они были приговорены к позорной смерти на виселице. Например, П.И. Пестель в 19 лет был тяжело ранен в Бородинской битве и награжден золотой шпагой за храбрость, а также отличился в последующем заграничном походе русской армии. С.И. Муравьев-Апостол также был награжден золотой шпагой за храбрость в битве под Красным.

К смертной казни через повешение были приговорены пятеро декабристов:

П. Пестель

Всех заключенных декабристов вывели во двор крепости и выстроили в два каре: принадлежавших к гвардейским полкам и прочих. Все приговоры сопровождались разжалованием, лишением чинов и дворянства: над осужденными ломали шпаги, срывали с них эполеты и мундиры и бросали в огонь пылающих костров. Моряков-декабристов отвезли в Кронштадт и в то утро исполнили над ними приговор разжалования на флагманском корабле адмирала Кроуна. Мундиры и эполеты были с них сорваны и брошены в воду. «Можно сказать, что первое проявление либерализма старались истреблять всеми четырьмя стихиями - огнем, водою, воздухом и землею»,- писал в своих воспоминаниях декабрист В.И. Штейнгель. Свыше 120 человек декабристов было сослано на разные сроки в Сибирь, на каторгу или поселение.

Казнь свершилась в ночь на 25 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости. Во время казни Рылеев, Каховский и Муравьев-Апостол сорвались с петель и были повешены вторично. «Знать, Бог не хочет их смерти», — произнес кто-то из солдат. А Сергей Муравьев-Апостол, поднявшись, сказал: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать».

Из-за этого непредусмотренного случая казнь затянулась, на улице рассветало, стали появляться прохожие, поэтому похороны отложили. Следующей ночью тела их тайно увезли и похоронили на острове Голодай в Петербурге (предположительно).

Павел Иванович Пестель, полковник (1793-1826)

Родился в Москве в семье обрусевших немцев, поселившихся в России в конце XVII века. Первый ребенок в семье.

Образование: начальное домашнее, затем в 1805-1809 учился в Дрездене. По возвращении в Россию в 1810 г. поступил в Пажеский корпус, который блестяще окончил с занесением имени на мраморную доску. Был направлен прапорщиком в лейб-гвардии Литовский полк. Принял участие в Отечественной войне 1812 г., в Бородинском сражении был тяжело ранен. Награжден золотой шпагой за храбрость.

Возвратившись после ранения в армию, был адъютантом графа Витгенштейна и участвовал в кампаниях 1813-1814 годов за границей: сражения при Пирне, Дрездене, Кульме, Лейпциге, отличился при переправе через Рейн, в боях при Бар-сюр-Об и Труа. Затем вместе с графом Витгенштейном находился в Тульчине и отсюда был отправлен в Бессарабию для сбора сведений о выступлениях греков против турок, а также для переговоров с господарем Молдавии в 1821г.

В 1822 г. его переводят полковником в Вятский пехотный полк, который находился в расстроенном состоянии, и в течение года Пестель привёл его в полный порядок,за что Александр I пожаловал ему 3000 десятин земли.

Идея совершенствования общества возникла у него еще в 1816 г., со времени участия в масонских ложах. Затем был Союз спасения, для которого он составил устав, Союз благоденствия и, после его самоликвидации, Южное тайное общество, которое он возглавил.

Свои политические взгляды Пестель выразил в составленной им программе «Русская правда», которая и явилась главным пунктом обвинения его Следственной комиссией после поражения восстания.

Он был арестован на дороге в Тульчин после восстания 14 декабря 1825 г., был заключен в Петропавловскую крепость и через 6 месяцев приговорён к четвертованию, заменённому повешением.

Из приговора Верховного суда о главных видах преступления: «Имел умысел на Цареубийство; изыскивал к тому средства, избирал и назначал лица к совершению оного; умышлял на истребление ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии и с хладнокровием исчислял всех ее членов, на жертву обреченных, и возбуждал к тому других; учреждал и с неограниченною властию управлял Южным тайным обществом, имевшим целию бунт и введение республиканского правления; составлял планы, уставы, конституцию; возбуждал и приуготовлял к бунту; участвовал в умысле отторжения Областей от Империи и принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других».

По словам одного из офицеров, перед казнью Пестель сказал: «Что посеял, то и взойти должно и взойдёт впоследствии непременно».

Петр Григорьевич Каховский, поручик (1797-1826)

14 декабря 1825 г. смертельно ранил генерал-губернатора Санкт-Петербурга, героя Отечественной войны 1812 года графа М.А. Милорадовича, командира лейб-гвардии Гренадерского полка полковника Н. К. Стюрлера, а также свитского офицера П.А.Гастфера.

Родился в семье обедневших дворян в селе Преображенском Смоленской губернии, учился в пансионе при Московском университете. В 1816 г. поступил юнкером в лейб-гвардии егерский полк, но за слишком буйное поведение и недобросовестное отношение к службе был разжалован в солдаты. В 1817 г. был отправлен на Кавказ, где дослужился до юнкера и затем до поручика, но по болезни вынужден был уйти в отставку.В 1823-24 годах путешествовал по Австрии, Германии, Италии, Франции и Швейцарии, где изучал государственный строй и политическую историю европейских государств.

В 1825 г. вступает в Северное тайное общество. 14 декабря 1825 г. поднял Гвардейский флотский экипаж и одним из первых прибыл на Сенатскую площадь, где проявил твёрдость и решительность. Арестован в ночь на 15 декабря, заключён в Петропавловскую крепость.

Имея пылкий характер, Каховский готов был на самые дерзкие поступки. Так, он собирался в Грецию, чтобы сражаться за ее независимость, а в тайном обществе был сторонником уничтожения самодержавной власти, убийства царя и всей царской династии, установления республиканского правления. На собрании 13 декабря 1825 г. у Рылеева ему было назначено убийство Николая I (т.к. Каховский не имел собственной семьи), но в день восстания он на это убийство не решился.

На следствии он вел себя очень дерзко, резко критиковал императоров Александра I и Николая I. В Петропавловской крепости написал Николаю I и следователям несколько писем, которые содержали критический анализ российской действительности. Но в то же время ходатайствовал об облегчении участи других арестованных декабристов.

Из приговора Верховного суда о главных видах преступления: «Умышлял на Цареубийство и истребление всей ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии, и, быв предназначен посягнуть на жизнь ныне Царствующего ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, не отрекся от сего избрания и даже изъявил на то согласие, хотя уверяет, что впоследствии поколебался; участвовал в распространении бунта привлечением многих членов; лично действовал в мятеже; возбуждал нижних чинов и сам нанес смертельный удар Графу Милорадовичу и Полковнику Стюрлеру и ранил Свитского Офицера».

Кондратий Федорович Рылеев, подпоручик (1795-1826)

Родился в селе Батово (сейчас Гатчинский район Ленинградской области) в семье мелкопоместного дворянина, управляющего имением княгини Голицыной. С 1801 по 1814 год воспитывался в стенах Петербургского первого кадетского корпуса. Был участником заграничных походов русской армии в 1814-1815 годах.

После отставки в 1818 г. служил заседателем Петербургской уголовной палаты, а с 1824 г. - правителем канцелярии Российско-американской компании.

Входил в «Вольное общество любителей российской словесности», был автором известной сатирической оды «К временщику». Вместе с А. Бестужевым выпускал альманах «Полярная звезда». Его дума «Смерть Ермака» стала песней.

В 1823 г. вступил в Северное тайное общество и возглавил его радикальное крыло, был сторонником республиканского строя, хотя первоначально стоял на позиции монархизма. Был одним из руководителей восстания декабристов. Но во время следствия полностью раскаялся в совершенном им, брал всю «вину» на себя, старался оправдать товарищей, надеялся на милость императора.

Из приговора Верховного суда о главных видах преступления: «Умышлял на Цареубийство; назначал к совершению оного лица; умышлял на лишение свободы, на изгнание и истребление ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии и приуготовлял к тому средства; усилил деятельность Северного общества; управлял оным, приуготвлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинить Манифест о разрушении Правительства; сам сочинял и распространял возмутительные песни и стихи и принимал членов; приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных; возбуждал к мятежу нижних чинов через их Начальников посредством разных обольщений и во время мятежа сам приходил на площадь».

Свои последние слова на эшафоте он обратил к священнику: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите дочь».

Николай I еще во время следствия прислал жене Рылеева 2 тысячи рублей, а затем императрица прислала на именины дочери ещё тысячу. Он заботился о семье Рылеева и после казни: жена его получала пенсию до вторичного замужества, а дочь - до совершеннолетия.

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа;

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

(К. Рылеев, из поэмы «Наливайко»)

Сергей Иванович Муравьев-Апостол, подполковник (1796-1826)

Родился в Санкт-Петербурге и был четвертым ребенком в семье известного литератора той поры и государственного деятеля И.М. Муравьева-Апостола. Образование получил в частном пансионе в Париже вместе с братом, М.И. Муравьевым-Апостолом, где служил русским посланником их отец. В 1809 году вернулся в Россию и был потрясен как бы заново увиденным им после длительного отсутствия положением в России, особенно существованием крепостного права. По возвращении поступил в корпус инженеров путей сообщения в Петербурге.

Во время Отечественной войны 1812 г. принимал участие во многих сражениях. За битву под Красным был награжден золотой шпагой за храбрость. Вместе с русской армией вступил в Париж и там завершил заграничный поход.

В 1820 г. восстал Семеновский полк, в котором служил Муравьев-Апостол, и он был переведен в Полтавский, затем в Черниговский полк подполковником. Был в числе основателей Союза спасения и Союза благоденствия, а также одним из наиболее активных членов Южного общества. Он установил связь с Обществом соединенных славян.

Муравьев-Апостол соглашался с необходимостью цареубийства, был сторонником республиканского правления.

Вел пропаганду среди солдат, являясь одним из вождей декабристов. Уже после поражения восстания в Петербурге поднял Черниговский полк, и «будучи окружен отрядом гусар и артиллеристов, он защищался, став против самой артиллерии, и, повергнутый картечью на землю, с помощью других сел опять на лошадь и приказывал идти вперед».

Тяжелораненым он был взят в плен. Приговорен к смертной казни и повешен на кронверке Петропавловской крепости.

Из приговора Верховного суда о главных видах преступления: «Имел умысел на Цареубийство; изыскивал средства, избирал и назначал к тому других; соглашаясь на изгнание ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии, требовал в особенности убиения ЦЕСАРЕВИЧА и возбуждал к тому других; имел умысел и на лишение свободы ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА; участвовал в управлении Южным тайным обществом во всем пространстве возмутительных его замыслов; составлял прокламации и возбуждал других к достижению цели сего общества, к бунту; участвовал в умысле отторжения Областей от Империи; принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других; лично действовал в мятеже с готовностию пролития крови; возбуждал солдат; освобождал колодников; подкупил даже священника к чтению пред рядами бунтующих лжекатехизиса, им составленного и взят с оружием в руках».

Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, подпоручик (1801(1804)-1826)

Родился в селе Кудрёшки Горбатовского уезда Нижегородской губернии. Отец - надворный советник, городничий г. Горбатова, из дворян.

В 1816 г. семья Бестужевых-Рюминых переехала в Москву. Будущий декабрист получил хорошее домашнее воспитание, поступил юнкером на службу в Кавалергардский полк, а в 1819 году переведен в лейб-гвардии Семеновский полк, где был произведен в подпрапорщики. После восстания в Семеновском полку его переводят в Полтавский пехотный полк, далее он делает военную карьеру: прапорщик, батальонный адъютант, фронтовой адъютант, подпоручик.

Бестужев-Рюмин был одним из руководителей Южного общества, в которое принят в 1823 г. Вместе с С.И. Муравьевым-Апостолом возглавлял Васильковскую управу, являлся участником съездов руководителей Южного общества в Каменке и Киеве, вел переговоры с тайным польским обществом о присоединении к Южному обществу Общества соединенных славян. Возглавил (вместе с С.И. Муравьевым-Апостолом) восстание Черниговского полка.

Арестован на месте восстания с оружием в руках, доставлен в Петербург в цепях из Белой Церкви в Главный штаб, в тот же день переведен в Петропавловскую крепость. Приговорен к повешению.

Из приговора Верховного суда о главных видах преступления: «Имел умысел на Цареубийство; изыскивал к тому средства; сам вызывался на убийство блаженныя памяти ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и ныне Царствующего ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА; избирал и назначал лица к совершению оного; имел умысел на истребление ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии, изъявлял оный в самых жестоких выражениях рассеяния праха ; имел умысел на изгнание ИМПЕРАТОРСКОЙ Фамилии и лишения свободы блаженной памяти ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и сам вызывался на совершение сего последнего злодеяния; участвовал в управлении Южного общества; присоединил к оному Славянское; составлял прокламации и произносил возмутительные речи; участвовал в сочинении лжекатехизиса; возбуждал и приуготовлял к бунту, требуя даже клятвенных обещаний целованием образа; составлял умысел на отторжение Областей от Империи и действовал в исполнении оного; принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других; лично действовал в мятеже с готовностию пролития крови; возбуждал Офицеров и солдат к бунту и взят с оружием в руках».

Казнен на кронверке Петропавловской крепости. Похоронен вместе с другими казненными декабристами на о. Голодае.

На месте гибели декабристов поставлен памятник. Под барельефом на памятнике надпись: «На этом месте 13/25 июля 1826 года были казнены декабристы П. Пестель, К. Рылеев, П. Каховский, С. Муравьев-Апостол, М. Бестужев-Рюмин». На другой стороне обелиска высечены стихи А. С. Пушкина:

Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья , .

Ан. Предтеченский. О.В. Горский и его "записка" (по неизданным материалам)//Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820 г.г.,Т II, М.:Гос. публ. ист. библ. России, 2008, С. 168-212.

Ан. Предтеченский. О.В. Горский и его "записка".

В пестрой толпе лиц, привлеченных к следствию по делу о декабристах, фигура Горского выделяется ярким пятном. Личность Горского на фоне декабристского движения приобретает необычайно острый колорит, а некоторые его качества делают его до такой степени своеобразным, что трудно подыскать среди декабристов кого-либо, хоть сколько-нибудь похожего на него. Всматриваясь в физиономию Горского, находишь в ней столь неожиданные черты, что невольно задаешься вопросом, каким образом этот человек оказался причастным к делу декабристов и разделил с ними их тяжелую участь. Но как бы велико ни было недоумение, порожденное этим вопросом, участие Горского в деле 14 декабря есть факт. И факт этот, сам по себе не дающий никаких оснований внести что-либо новое в оценку сущности декабристского движения в целом, тем не менее позволяет украсить галерею декабристов еще одним портретом, совершенно исключительным по своей необычайности.

Перед Следственным комитетом Горский предстал в весьма почтенном возрасте - ему было уже 59 лет. В какой мере его предшествовавшая жизнь могла определить такое исключительное событие, как пребывание его в каре восставших войск на Петровской площади? Все, что мы знаем о Горском, не дает ни малейшего основания для того, чтобы логически оправдать его поведение 14 декабря. Это становится совершенно ясным даже при беглом знакомстве с некоторыми фактами его биографии.

Сам Горский выдавал себя за человека весьма знатного происхождения. В копии его послужного списка, находящейся в его следственном деле, в графе «из какого звания происходят», значится: «Из дворян польских, грабя или граф (hrabia по-польски - граф)». В ответ на запрос Следственного комитета о том, не состоит ли имущество Горского в залоге, он писал (28 мая 1826 г.): «При разделении бывшего королевства Польского в 1794 г. все имение отца моего, братьев и мое, приносившее годового дохода более двухсот тысяч голландских червонцев, по забрании нас генералом Ферзиным под арест, забрано в казну российского, австрийского и прусского государств, кое значится в документах, забранных у меня и находящихся ныне в оном комитете, и потому нигде в закладе не состоит». В прошении на имя комитета от 4 февраля 1826 г. Горский просит отдать его дочери все взятые у него при аресте бумаги, в числе которых он упоминает «крепостные акты всего рода нашего князей Друцких-Горских графов на Мыже и Преславле с 1466 г. по настоящее время». Позднее Горский во многих обращениях к Следственному комитету, в письмах к дочери и всякого рода прошениях, писанных уже из Сибири, постоянно подписывается пышным титулом: «князь Друцкий-Горский, граф на Мыже и Преславле».

Однако III отделение располагало, видимо, иными сведениями о происхождении Горского. В справке, составленной Бенкендорфом для Дибича 31 января 1827 г., читаем: «Никто не знает даже о его происхождении. Сперва он объявил себя графом... После того Горский производил себя из Горских князей и хлопотал о сем в Сенате... Для поляков сие знаменитое происхождение Горского вовсе непонятно, ибо в Белоруссии никогда не было ни графской, ни княжеской, ни даже дворянской фамилии Горских, а есть дворяне Горские в Литве, которые не признают своим подсудимого Горского. Общий слух носится, что он сын мещанина из местечка Бялыничь в Белоруссии, но верного ничего нет»... В том же 1827 г., уже после ссылки Горского, тобольский гражданский губернатор Д. Н. Бантыш-Каменский запрашивал III отделение, можно ли разрешить Горскому называться князь Друцкий-Горский, граф на Мыже и Преславле. На этом запросе имеется резолюция Бенкендорфа: «Присвоение Горским себе разных званий и титулов заставляет заключить, что он помешан в уме и потому следует иметь за ним ближайшее наблюдение». Тогда же, по приказанию Бенкендорфа, Бантыш-Каменский предложил Горскому дать подписку в том, что он в своих официальных письмах не будет подписываться не принадлежащим ему титулом. В ответ на требование о подписке Горский написал длиннейшее письмо от 1 февраля 1828 г. на имя Бантыш-Каменского, где всячески доказывал свое право на княжеский и графский титул. Он ссылался на постановление Дворянского депутатского собрания Белорусско-Витебской губ. о внесении его в дворянскую родословную книгу под фамилией князя Друцкого-Горского, графа на Мыже и Преславле. По его словам, копия родословной книги и родословная поколенная роспись отосланы в Департамент герольдии, в чем можно убедиться, наведя соответствующие справки. В этом же письме он дает любопытное объяснение того, почему в послужном списке он именуется просто Горским. Оказывается, что переводчик Военной коллегии ошибся, переведя польские документы Горского на русский язык при приеме его на службу. В послужной список, говорит Горский, была внесена «только половина моей фамилии, без надлежащего перевода на, русский диалект». Исправить эту ошибку он сразу не мог, «находясь в летах и за границей», и только позднее, собрав все нужные документы, получил от Дворянского депутатского собрания Витебской губ. грамоту, удостоверяющую его княжеское и графское достоинство .

Письмо Горского не произвело никакого впечатления, и его по-прежнему во всех официальных бумагах продолжали называть про¬сто Горским без всяких титулов. Он хлопотал, протестовал, спорил, добился, наконец, того, что в 1838 г. Витебское дворянское собрание прислало ему в Сибирь документы о его княжеском и графском достоинстве. Однако и после этого Горский не получил официального признания своего сиятельного происхождения. В 1851 г., уже после смерти Горского, III отделение, составляя справку о нем, писало: «...Последовало ли судебное определение о признании в княжеском достоинстве (Горского) - в III отделении неизвестно».

Кто же был Горский в действительности - потомок ли Рюрика, или мещанин из Белоруссии? Блестящий ли представитель польской аристократии, или не совсем ловкий самозванец? Разрешить эту загадку тем более необходимо, что в литературе Горский иногда фигурирует под именем Друцкого-Горского, напр., у А. И. Дмитриева-Мамонова в его «Декабристы в Западной Сибири», в заметке о князьях Друцких-Горских в 21-м томе Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (ст. изд.). В настоящее время ответить на эти вопросы можно совершенно точно. В книге L. Wolff a «Kniaziewie Litewsko-Ruscy» (Warszawa, 1895) на с. 135-149 и 657-658 рассказана вся история претензий Горско¬го на княжеский титул. Потомство князей Друцких-Горских угасло во второй четверти XVIII в. в лице Михаила-Антона - сына Федора-Карла Брат Федора-Карла Иероним во время войны 1656 г. перешел на сторону Москвы, после чего имения его были конфискованы, о дальнейшей же судьбе его известий не сохранилось. Этим-то обстоятельством и воспользовался Горский. В 1825 г. он представил в Департамент герольдии ряд документов, устанавливающих его происхождение от Иеронима. Герольдия признала его право на княжеский титул, но общее собрание Сената не утвердило постановления герольдии по соображениям формального порядка: Горский представил свое ходатайство не через Дворянское депутатское собрание, как это требовалось по закону, а непосредственно от себя. Правильность же представленных документов, видимо, ни в ком не вызывала сомнений. Но Вольф, подвергнув их тщательному анализу, пришел к категорическому заключению, что Горский некоторые документы сфабриковал. Подлинное его происхождение источниками польской и русской генеалогической литературы не устанавливается. Итак, Горский - несомненный самозванец. В 1825 г. он ввел в заблуждение Департамент герольдии. Такому же обману поддалось и Витебское дворянское депутатское собрание, выдавшее Горскому грамоту на княжеское достоинство и приславшее ему такую же грамоту в Сибирь в 1838 г. После 1838 г. Горский, однако, не возбуждал никаких ходатайств перед Департаментом герольдии - в архиве Департамента герольдии нет никаких следов - новых претензий Горского (дело о нем 1825 г. сохранилось). Видимо, он понял безнадежность своих попыток. Но в удовольствии именоваться князем и графом он отказать себе не мог, продолжая до конца жизни подписываться столь полюбившемся ему титулом. Настоящее же происхождение его остается невыясненным.

Вполне достоверными сведениями о жизни Горского мы располагаем лишь с момента поступления его на военную службу. Копия его послужного списка, сохранившаяся в его следственном деле, позволяет установить, что он начал службу в 1804 г. юнкером во 2-м конно-артиллерийском батальоне. Участвовал в походах 1805-1807 гг. В 1807 г. произведен в подпоручики, а в 1811 г.- в поручики. Отечественная война, застав его в этом чине, дала ему возможность быстро выдвинуться. Во время войны он отличился во многих сражениях, получал ордена, золотое оружие, высочайшее благоволение, был несколько раз ранен и в 1816 г. имел уже чин полковника. Через два года Горский вышел в отставку вследствие ранений, с мундиром и пенсией в размере полного жалованья. В том же году определен в Департамент разных податей и сборов, а в 1819 г. назначен кавказским вице-губернатором и произведен в статские советники. Служба Горского на Кавказе продолжалась недолго: в 1822 г. был уволен по прошению от занимаемой должности «для определения к другим делам», и с тех пор вплоть до своего ареста нигде не служил, живя в Петербурге. Увольнение его от службы на Кавказе произошло, как он пишет в своей записке, в связи с «несправедливым действием разных лиц Министерства финансов». Это глухое указание расшифровывается, однако, по некоторым документам с достаточной ясностью. В следственном деле Горского имеется справка о том, что в I департаменте Сената рассматривается его жалоба по поводу «взятия имущества жены и детей Горского на 60 тыс. р. в обеспечение признаваемого им несправедливым недостатка казенного спирта в Кавказской губ., якобы последовавшего за бытность его вице-губернатором». Надо полагать, что не что иное, как это обстоятельство, принудило Горского выйти в отставку .

Уволенный в 1822 г., хотя и по прошению, но с репутацией, несомненно, сильно запачканной темной историей с кавказским спиртом, Горский поселился в Петербурге. Здесь, оставаясь не у дел, он проводил время в хлопотах по своим тяжебным делам с казной и частными лицами, хлопотал о признании его в княжеском и графском достоинстве, устраивал свои запутанные семейные дела (о них речь будет ниже), да лечился от многочисленных ран и недугов - последствий ран и контузий. В показании Следственному комитету от 21 декабря 1825 г. он перечисляет своих петербургских знакомых. В числе их названы следующие лица: сенатор Безродный, действительный статский советник Тельнов, статский советник Свиньин, статс-секретарь Марченко, камергер бывшего польского двора Янчевский и т. д. Среди них особенного внимания заслуживает последний, так как его Горский называет своим «хорошим приятелем», тогда как с другими он, по его словам, короткого знакомства не имел. В упомянутой выше справке III отделения, составленной Бенкендорфом для Дибича, Янчевский характеризуется не очень лестно. Он, «попав пронырством в маршалы, промышлял выдаванием свидетельств дворянства из депутатского собрания, а ныне занимается в Петербурге ходатайством по чужим делам, разорившись на спекуляциях». Так, в постоянных хлопотах и тяжбах, да в редких встречах с немногочисленными знакомыми, среди которых подозрительная фигура Янчевского находилась в не менее подозрительной близости к Горскому, проходили его дни в Петербурге, пока он волей случая не оказался в каземате Петро¬павловской крепости.

Столь же темным, как и происхождение Горского, представляется вопрос об источниках его средств к существованию. По его собственным словам, он жил на средства приданого своих жен. В письме к дочери Ольге от 1 ноября 1827 г. из Сибири он пишет, что на все вопросы о его делах она и ее брат должны отвечать, что «никаких дел и ни о чем не знаете, кроме того, что завсегда слыхали от меня, что от покойной матери вашей, урожденной баронессы Елизаветы Мирбах, осталось значительное имение, которое я прожил». В показании Следственному комитету от 24 января 1826 г. Горский сообщает, что за время своей военной службы формировал и снабжал находившиеся под его командованием части, на что «издерживал собственность покойных жен своих». Наконец, в письме, адресованном в Москву к жене Елене Мартыновне, урожденной Лоске, от 4 мая 1827 г., он предлагает ей обратиться к правительству с просьбой о помощи и дает совет написать, «что я взял с тобою приданого 3 млн 200 тыс.». Так Горский объяснял источник своих средств в показаниях комитету и письмах из Сибири. Н. В. Басаргину он рассказывал уже другое. «Фамилия наша,- говорил ему Горский,- в Польше пользовалась большим значением... Мы имели в Польше большие имения, по которым и теперь продолжаются у меня процессы. В дошедшей мне в разное время движимости... заключалось более 6 млн р. ассигнациями» .

Нужно думать, однако, что все это было ложью. В справке III отделения о Горском читаем: «В деньгах он никогда не нуждался, никогда не занимал, напротив того, жил пристойно, и все уверяют, что будто у него большие деньги в ломбарде, нажитые разными пронырствами и злоупотреблениями». По всем признакам эти сведения вполне совпадали с действительностью. В Петербурге Горский приобрел себе репутацию ростовщика. И. Д. Якушкин в своей записке от 14 декабря пишет: «Граф Граббе-Горский, поляк с Георгиевским крестом, когда-то лихой артиллерист, потом вице-губернатор, а в это время, находясь в отставке, был известен как отъявленный ростовщик» . То, что Горский занимался ростовщичеством, подтверждается и другими источниками. В следственном его деле находится справка о том, что в числе тяжебных его дел имеется тяжба «по заемным письмам на 25 тыс. р... с некиим евреем Михаилом Григорьевичем Ролелем, с коллежской асессоршей Прасковьей Жеребцовой и с ген.-лейт. Иваном Петровичем Пущиным». В завещании, составленном в 1847 г., Горский пишет о заемных письмах, данных ему еще в 1822 г. помещиком Киевской губ. А. Орловым на сумму около 200 тыс. р., право иска по этим письмам он завещает своим детям. Как видно, III отделение, собирая справки о Горском, не погрешило против истины, говоря о его «пронырствах».

Остается сказать о семейных делах Горского, столь же запутанных и темных, как и вся его жизнь. По послужному списку 1821 г. Горский показан вдовым. Но в прошении в Следственный комитет от 24 января 1826 г. он пишет о своей больной жене, живущей в Москве, и просит ей исходатайствовать хотя бы тысячу рублей ввиду отсутствия у нее всяких средств. Деньги он просит отправить на имя Елены Мартыновны Горской, урожденной графини Лоске, причем указывает даже ее подробный адрес. Следовательно, Е. М. Лоске была его второй женой. Но в новой справке, составленной Бенкендорфом для Дибича 1 октября 1827 г., читаем: «В Петербург приехала графиня Подосская, находящаяся в крайней бедности. Она рассказывает следующее. Государственный преступник Граббе-Горский, будучи в тех местах, где она имела имение, предложил ей вступить с ним в замужество, на что она и согласилась. Горский принудил ее перед браком записать себе сумму 30 тыс. руб. серебром, которую Подосская имела у графа Ворцеля. Горский объяснил, что он лютеранской веры (что оказалось несправедливым), и повез ее венчаться к каменецкому пастору, который и благословил их... Он жил некоторое время с Подосскои в Москве, а потом, отослав ее в Подольскую губ., поехал в Петербург и писал к ней письма, а иногда присылал ей денег. Брака никогда не признавал, а иногда называл женой Подосскую... Она показывает письма Горского и просит помощи, но писем нельзя привести к делу, ибо они написаны бесстыдными выражениями». Об этой Подосскои Горский пишет в письме к дочери Ольге из Сибири от 1 ноября 1827 г.: «Ты жалуешься на гнусные с тобой поступки Подосскои, злой этой фурии. Я тебе писал уже, чтобы ты просто выгнала ее из своей квартиры, не дозволяя никакого права на мои вещи, как вовсе посторонней и чужой женщине. Она мне не жена и тебе не мачеха. Что ты устрашилась ее угроз и собачьей брехни?» Таким образом, оказывается, что вдовец Горский имел двух жен, из которых с одной он разыграл комедию венчания.

Ко времени своего ареста Горский порвал всякие связи с обеими своими женами. Он жил с дочерью Ольгой, к которой, как это можно заключить из его личной и официальной переписки, питал весьма нежную привязанность. «Милый друг души моей, любезнейшая дочь»,- так обращается Горский к ней в своих письмах. В прошениях на имя Следственного комитета он постоянно напоминает о своей юной больной дочери, которая без него угаснет, «как утренний цвет», умоляет оказать ей какую-либо помощь, просит разрешения видеться с ней, словом, проявляет самую трогательную заботливость. 21 декабря 1825 г. в крепости Горский написал завещание, в котором между прочим есть такие любопытные строки: «Укрепи ты, Господи, душу и сердце слабой и юной девы - дочери моей Ольги... Услыши моление тебе мое, укрепи ее силы, она мне была покорная дочь и друг... Она мне одна отрада в горестях и утешение в радости». «Все, что только я имею,- пишет далее Горский,- вещи, деньги, претензии за казной и в долгах у частных людей,- все отдаю и предоставляю в полное распоряжение дочери моей Ольге... Никто из детей моих и родных, близких и дальних, не имеет права требовать от нее чего-либо. Ей я предоставляю, надеясь на ее ангельскую душу, и завсегда виденное мною в ней детское повиновение...» Позднее, из крепости Горский выдал ей доверенность на управление всеми его делами. В письме к ней из Сибири от 1 ноября 1827 г. он просит ее приехать к нему, так как чувствует себя очень одиноким и несчастным. Когда Горская,- она не вняла просьбам отца и осталась в России,- вышла замуж за прапорщика Московского полка Кузьмина, Горский был очень опечален и написал ей письмо, в котором выражал недовольство по поводу того, что она вышла замуж без его позволения. С тех пор связь между ними оборвалась, но Горский не терял надежды восстановить ее вновь. Во всеподданнейшем докладе Бенкендорфа от 25 августа 1831 г. читаем: «Из переписки государственных преступников явствует, что жена Ентальцева, веря рассказам Горского, принимала в нем искреннее участие и просила своих родственников отыскать его дочь и доставить о ней известие несчастному отцу, который находится в отчаянии, не получая никакой от нее вести».

Но оказалось, что Горский, выдавая Ольгу за свою дочь, самым беззастенчивым образом лгал. Первой разоблачительницей этой лжи явилась Подосская. «Она объявляет,- читаем мы в справке, написанной Бенкендорфом 1 октября 1827 г.,- что девица, которая называет себя дочерью Граббе-Горского, есть его любовница, белорусская шляхтенка Иозефина Каверская». Эти сведения подтвердились. В рапорте петербургского военного генерал-губернатора Голенищева-Кутузова главнокомандующему в Петербурге и Кронштадте от 30 апреля 1828 г. о «мнимой дочери» Горского (ею заинтересовался Николай, и Бенкендорф поручил собрать о ней справки) сообщалось: «Сколько известно, она не дочь Горского, а, должно быть, шляхтенка Каверская, родом из Могилева, взятая Горским в малолетстве. Впоследствии находилась с ним несколько лет в любовной связи». Каверская (или, как она иногда именуется, Конверская) была в действительности племянницей Горского - дочерью его сестры Екатерины Викентьевны, которая вышла за¬муж за перекреста Конверского, жившего в местечке Толочине Могилевской губ., и занимавшегося «фельдшерским мастерством». В своем завещании, писанном в Сибири, Горский сам признает, что Ольга не его дочь, и делает это с беззастенчивостью, поистине безграничной. Он пишет: «...Обязательства (речь идет о заемных письмах Пущина и Жеребцовой.- Ан. П.) без всякого права и без учиненной мною надписи на квартире моей после заарестования меня находившаяся девица Элеонора Павлова дочь Конверская, что ныне поручица Кузьмина, несправедливо назвав себя моей дочерью... заемные обязательства покойного сенатора Ивана Пущина продала чиновнику особых поручений, состоявшему при с.-петербургском генерал-губернаторе, Семенову, за 10 тыс. р.».

Если ко всему этому прибавить, что, по сведениям III отделения, Горский «содержал несколько (именно трех) крестьянок, купленных им в Подольской губернии», что «гнусный разврат и дурное обхождение заставили несчастных девок бежать от него и искать защиты у правительства, но дело замяли у графа Милорадовича», то станет ясно, насколько сложны были домашние дела у Горского и как много энергии пришлось ему, вероятно, тратить на то, чтобы улаживать неизбежные недоразумения, связанные со столь запутанной семейной обстановкой.

В своих первых письмах и показаниях Горский не раз говорил не только о дочери, но и о детях, которые будто бы находятся в различных иногородних пансионах. Но из дальнейшей его переписки выясняется, что, говоря о детях, он имел в виду только двух лиц: дочь Ольгу и сына Адольфа-Адама, живших вместе с ним в Петербурге. О других детях он больше нигде ни словом не упомянул. Ряд документов, исходящих от III отделения, заставляет предположить, что Адольф не был в действительности сыном Горского. По всем данным, Адольф был братом Э. П. Конверской, т. е. приходился Горскому племянником. Таким образом, у Горского детей не было. Косвенным подтверждением этого может служить копия послужного списка Горского, находящаяся в его делах, где в графе о семейном положении написано: «женат, детей имеет», но между двумя последними словами ясно видны следы подчистки и проведена черта. Совершенно очевидно, что вначале было написано «детей не имеет». Этот подлог Горский совершил, видимо, в 1825 г., когда он хлопотал о приеме Адольфа в Институт инженеров путей сообщения, зная, что сын Конверского туда принят быть не может.

Таковы те немногие, но весьма колоритные данные о жизни Горского до 1825 г., которыми мы располагаем в настоящее время. Какое же представление можно составить о нем, если подвести итоги всему тому, что было сказано до сих пор? Человек темного происхождения, проворовавшийся вице-губернатор, ростовщик по роду своих занятий, лжец, ни одному слову которого нельзя верить, крайне нечистоплотный и неразборчивый в своих личных отношениях,- таким представляется Горский ко времени своего выступления на Петровской площади. Мелкое тщеславие, погоня за наживой, удовлетворение не весьма высокого порядка страстей - таковы были стимулы его жизненной деятельности. В этом ограниченном круге его стремлений невозможно уловить ни малейшего намека на интересы общественного порядка, даже на простое любопытство к такого рода вопросам. И тот факт, что он принял участие в событиях 14 декабря, хотя бы самое мимолетное, не может быть связан ни с чем, что было воспринято им во всю его предшествовавшую жизнь. Пребывание Горского в каре мятежников, его разговоры с толпой, уверения, что он рад умереть за Константина,- все это носит характер какой-то импровизации, объяснить которую вряд ли мог бы он сам и которую, может быть, справедливее всего было бы приписать его вконец расстроенной нервной системе после получения ран и жестокой контузии. Для самих декабристов появление среди них Горского было непонятно. Так, напр., Якушкин пишет: «Он не принадлежал к тайному обществу и даже ни с кем из членов не был близок. Проходя через площадь после присяги в мундире и шляпе с плюмажем, по врожденной ли удали, или по какому особенному ощущению в эту минуту, он стал проповедовать толпе и возбуждать ее...» В показаниях и рассказах других декабристов звучало такое же недоумение. Его суждено, видимо, разделить всякому, знакомящемуся с основными моментами биографии Горского, если рассматривать его как вполне здорового и уравновешенного человека. Что же делал Горский на Петровской площади, и как он попал туда?

В своей записке Горский рассказывает, что, получив 13 декабря приглашение на заседание «печальной комиссии», он отправился утром на следующий день во дворец и узнал там от герцога Вюртем-бергского об отмене заседания. В показаниях от 21 декабря Горский пишет, что, выйдя из дому в первом часу, пришел к площади «супротив Адмиралтейства». Увидев проходящие войска, направился во дворец. В подъезде дворца оставался около получаса и ушел только после того, как вышедший вместе с герцогом Вюртембергским его дежурный штаб-офицер полковник Воронцов поздравил его с восшествием на престол Николая Павловича. Поняв, что сегодня по этому случаю заседания не будет, Горский ушел из дворца. Нельзя не отметить мелкой лжи Горского: в записке он пишет, что говорил с самим герцогом. Этого не могло быть по той простой причине, что Горский не знал французского языка: в одном из своих показаний на вопрос Следственного комитета о том, каким образом он познакомился с Александром Бестужевым, Горский отвечал, что приехал к герцогу Вюртембергскому хлопотать о принятии своего сына в Институт путей сообщения, причем адъютант герцога Бестужев взял на себя роль переводчика. Конечно, подчеркиванием своего личного знакомства со столь высокопоставленным лицом, как герцог Вюртембергский, Горский хотел придать себе больше веса и заставить поверить своему, как увидим дальше, лживому рассказу.

В показании от 21 декабря Горский сообщает, что, направившись к Сенату, он видел много бегущих от Сената людей с криками, «что войска бунтуют и что чернь к ним пристала и бросает поленьями в жандармов и полицейских и нападает на проходящих людей». «Устрашась сего смятения», Горский пошел домой. Дома он «рассудил, что чернь на чиновника не бросится, если быть в мундире». «Для того,- рассказывает он далее,- я оделся в мундир и нашел треугольную шляпу, а на случай дерзости от черни я рассудил последовать общему совету чиновников бежавших - запастись пистолетом, хотя незаряженным...» Поэтому Горский приказал своему человеку отыскать пистолет, положил его незаряженным в карман и пошел на Дворцовую площадь, сопровождаемый человеком, которого он взял с собой для защиты от толпы. Около дома губернского правления он приказал человеку ждать его, а сам пытался пройти к забору Исаакиевской церкви, но был остановлен полицеймейстером Чихачевым, объявившим ему, что «не велено никого пускать быть вблизости войск». Однако он, «слыша беспрестанный крик и бросанье поленьев из толпы, находящейся между монументом и церковным забором... увлечен был любопытством узнать, кто главный распорядитель той толпы и кто причиной столь дерзкого поступка». Сойдя со своего места, он очутился около каре. Тут Горский спросил солдат о причине их волнения, но в это самое время к нему подбежал какой-то незнакомый офицер, направил на него шпагу и, грозя заколоть, кричал: «Ты шпион, что тебе надобно?» Горский объяснил, что он только из любопытства спросил у солдат, почему построено каре. Тогда офицер, успокоившись, рассказал ему о том, что солдаты хотят видеть Константина Павловича, задержанного на второй станции от Нарвы. После этого Горский обошел толпу и остановился около Сената, где простоял с четверть часа, «удивляясь неслыханной дерзости толпы». Оттуда он хотел пройти к дому губернского правления, но около Манежа подвергся нападению двух мужиков, которые приняли его за полицейского и спрашивали, за кого он. Мужики, к которым присоединились еще и другие, ухватили его за полы сюртука и кричали: «Полицейский! Пожарный!» Тогда Горский вытащил из кармана пистолет. Увидев пистолет, толпа разбежалась, а сам он с пистолетом в руках бросился к Сенату. Спрятав пистолет, Горский прошел к Исаакиевскому мосту, оттуда - на бульвар. Здесь он встретил чиновника Департамента податей и сборов графа Платтера, с которым они вместе удивлялись «дерзости и бесчеловечию виновника, бунтующего легковерных солдат, подвергающих оных ответственности». Услышав ружейную стрельбу и боясь того, что его дочь, оставаясь одна в квартире, может перепугаться выстрелов, Горский пошел домой. «Это было время, кажется, в исходе четвертого часа, и когда был уже на Каменном мосту, то услышал и пушечные выстрелы». Дома Горский оставался до семи или восьми часов вечера. «Любопытствуя, чем кончилось сопротивление бунтовавших солдат», он снова отправился на площадь, «но, опасаясь по ночному времени, дабы чернь, будучи смела, не напала бы опять», захватил с собой уже заряженный пистолет. Не увидев на площади ничего, кроме войск и толпы, которую «стали гнать и давить», Горский вернулся домой, напился чаю и спокойно лег спать, положив под голову пистолет. Так проспал он до второго часу, пока полицеймейстер Чихачев не приехал за ним.

Тот же рассказ Горский повторил в письме А. Я. Сукину, написанном на следующий день, т. е. 22 декабря. В этом письме, наполненном длиннейшими уверениями в том, что он никак не может быть причислен к числу бунтовщиков или сообщников мятежных войск, что он преданнейший слуга своего государя, что вся его военная служба и участие в войнах могут служить лучшим доказательством его верноподданнических чувств, в этом письме он еще раз повторил все написанное им накануне. Между прочим, он роняет такую фразу: «Если бы не было столь необыкновенного смятения и страха в городе, происшедшего от сего бунта, опасаясь более всего неукротимой черни, тогда бы я не воротился домой переодеться в мундир и не взял бы для безопасности пистолета, хотя не заряженного, а оставался зрителем спокойным, в прежнем одеянии». Видимо, Горский не сообразил того, что Следственный комитет мог совершенно правильно заключить, что наилучший способ обезопасить себя от выходок толпы - это оставаться дома, а не возвращаться на площадь, хотя бы и в мундире и с пистолетом. В ответах на вопросные пункты Следственного комитета и в показании от 24 января 1826 г. (больше Горский показаний не давал) он придерживается той же версии относительно появления у него пистолета и в изложении других подробностей своего пребывания на Петровской площади не отступает в общем от показания 21 декабря, за исключением некоторых, совершенно незначительных мелочей. Только в своем первом показании в ночь с 14 на 15 декабря на вопрос: «На вас есть доказательства, что при колонне позади находились, имея в руках пистолеты, кои, зарядив, передавали людям»,- Горский ответил: «Пистолета в руках не имел, не заряжал и никому не передавал. Признаюсь, что сегодня имел на себе пис¬толет в кармане, выходя из дому в 7 часов вечера». Но в показании от 21 декабря он уже исправляет эту свою ложь, говоря, что был и днем на площади с пистолетом, причем для того, чтобы объяснить такое несходство показаний, ссылается на то, что во дворце «находился от испугу в совершенном беспамятстве» и не помнит, какие давал ответы .

Все эти объяснения Горского значительно расходятся с тем, что изложено им в записке. В ней он же скрывает, что признался Левашеву в том, что имел пистолет, но тут же заявляет, что это признание было вынужденным. В следующем показании он, желая вывернуться, объяснил историю с пистолетом страхом перед толпой и «таким образом ложь подтвердил ложью». Совершенно очевидно, что истине соответствуют его показания, а не записка. Объяснять свое первое показание страхом и растерянностью, как это делает Горский в записке, явно неправдоподобно, так как в следующих показаниях Горский не только не опровергал сделанного им признания, но сообщал о более серьезных вещах. Сводить все к своему болезненному состоянию - также нелепо, ибо в показаниях из крепости, успокоившись и придя в себя, он точно, обстоятельно, стараясь не упустить ни малейшей подробности, передает всю историю с пистолетом. Итак, в значительной части своей записки Горский явно лжет. Но это далеко не значит, что во всех других подробностях его записка отражает лишь одну истину. Как увидим дальше, о весьма многих событиях, не менее важных, чем история с пистолетом, он или снова лжет, или умалчивает, видимо, не найдя способа представить их в выгодном для себя освещении. В записке рассказывается об утверждении И. И. Пущина, что на площади Горский спрашивал у него пороха, чтобы зарядить пистолет. Этот эпизод Пущин при своем первом допросе 17 декабря изложил так: «В то время подходили многие незнакомые... между коими более всех для меня был заметен высокий мужчина (на поле пометка карандашом «NB», ниже написано «Горский».- Ан. П.) с плюмажем на шляпе, Георгиевским крестом и подвязанной рукой. Сей последний спрашивал у меня пороха, говоря, что у него есть пистолет» . В вопросных пунктах Горскому, предложенных ему 28 декабря, есть такой вопрос: «Для чего просили вы пороха у коллежского асессора Пущина, говоря, что у вас есть пистолет, ибо показания ваши весьма невероятны, чтобы заряжали оный от страха возмутителей, когда и самый порох и брали от них?» На этот вопрос Горский ответил полным отрицанием. Пороха он не просил, с Пущиным вообще не разговаривал, «и хотя около трех лет, как я с ним знаком,- пишет Горский,- но в этой толпе совсем не узнал его, и что он учинил сей извет на меня, то, полагаю, из негодования по домашним ко мне личностям...» 9 марта 1826 г. Пущину Следственным комитетом был задан вопрос по поводу «участия, какое принимал статский советник Горский в неустройстве, происходившем 14 декабря на Петровской площади». В своем ответе он еще раз подтвердил, что Горский просил у него пороха. Можно бы¬ло бы предположить, что Пущин ошибся, что он спутал Горского с кем-нибудь другим, если бы Горский не выдал сам себя своим неловким объяснением «извета» Пущина. Горский высказал предположение, что Пущин своим утверждением мстил ему за то, что он требовал от отца Пущина уплаты долга (так Горский объясняет дело в записке и в показаниях). Но если действительно Пущин собирался разделаться с кредитором своего отца, то проще всего было бы ему назвать Горского при своем первом допросе, когда он говорил о «высоком мужчине», просившем у него пороху, однако он даже не знал его имени. Следовательно, стремление Горского объяснить личными счетами утверждение Пущина, что Горский просил у него пороха, надо категорически отвергнуть . Горский несомненно наклеветал на Пущина, и эта клевета заставляет отнестись с сильным подозрением к правильности отрицаний Горского. Надо полагать, что пороха у Пущина он действительно просил.

В записке Горский совершенно умолчал о некоторых подробностях своего поведения 14 декабря, о которых мы узнаем из показаний А. Бестужева и Сутгофа. А. Бестужев 29 декабря показал: «О том, принадлежал ли статский советник Горский обществу, никогда не слыхал. Видел его прежде этого однажды у Е. К. В. герцога Вюртембергского, куда приезжал он просить об определении детей. Потом я увидел его на площади, где он, со слезами меня обнимая, говорил, что он рад душу свою положить за Константина Павловича. Иван Пущин предлагал ему принять команду, но он отказался, говоря, что фрунтом никогда не командовал, и я долго видел его, ходящего около каре». 9 марта 1826 г., на вопрос Следственного комитета о Горском, Бестужев отвечал, что «Горский был в каре с самого начала и оставался не более полутора часов, по крайней мере я после сего времени его не видел. К черни не об¬ращался, но, кажется, солдатам говорил, что он рад умереть за Константина Павловича, только вооруженным его не видел, да, кажется, имел правую руку на перевязке - ему невозможно было действовать оружием. Вообще, как скоро он отказался на предложение Пущина командовать каре, я не обращал на него внимания, и действия его ограничивались тем, что он ходил внутри и около каре, хваля цесаревича. Ни в кого не стрелял». На заседании Следственного комитета 30 декабря Сутгоф уличил Горского в том, что тот на площади был со шпагой в руках, «однако Горский в держании шпаги в руках не признался». 9 марта 1826 г. Сутгоф показал, что Горский говорил с солдатами Московского полка, но о чем - он не слышал. «С народом (Горский) кричал «Ура». Огнестрельного оружия в руках не имел, шпагу, кажется мне, имел он обнаженную». В этот же день были допрошены по поводу поведения Горского и другие декабристы. Каховский показал, что он Горского не знает и никогда не видел. На площади он заметил, что какой-то человек в шляпе с плюмажем, с перевязанной рукой был около каре. «Он ни с кем не говорил и не входил в каре... В положении, в котором мы тогда находились, легко можно представить, мог ли я много заниматься, по-видимому, посторонним человеком, тем более, он был очень недолго на площади». Оболенский, Глебов и Рылеев показали, что они не имеют никакого понятия о Горском.

Следственный комитет из всех этих показаний более всего заинтересовался тем, предлагал ли Пущин Горскому командовать каре, как это утверждал А. Бестужев. 10 марта 1826 г. Пущин был допрошен еще раз и показал: «Все, что знаю о г-не Горском, я уже объяснил. Насчет же показываемого Александром Бестужевым, мне истинно неизвестно: было ли ему сделано вышеизъясненное предложение и точно ли он от оного отказался». 29 марта Бестужеву с Пущиным была дана очная ставка, на которой Пущин заявил, что «он совершенно не помнит показанного Бестужевым обстоятельства, а потому не может согласиться с показанием, на него сделанным». Бестужев продолжал настаивать на своем показании.

В распоряжении Следственного комитета имелось еще одно показание, сделанное камергером польского двора Янчевским. Янчевский на допросе, снятом с него Левашевым (даты допроса нет), сообщил: «Некто Кожуховский (служил в Коллегии иностранных дел) говорил, что на площади г-н Горский, принимал участие в беспорядке, поощрял народ, находящийся на оной» .

Чтобы исчерпать все имеющиеся в нашем распоряжении данные о поведении Горского на Петровской площади, остается привести еще несколько свидетельств. В своем рассказе о 14 декабря Якушкин пишет: «(Горский) стал проповедывать толпе и возбуж¬дать ее, толпа его слушала и готова была ему повиноваться... Народ, возбужденный Граббе-Горским, разобрал дрова, сложенные у Исаакиевского собора, и принял корпусного командира (Воинова) в поленья». Розен передает, что Горский «показывался на Сенатской площади посреди каре восставших рот в парадной форме, в шляпе с плюмажем» . А. Беляев пишет в своих воспоминаниях, что на площадь в числе других лиц - Корниловича, Глебова, Оболенского, Пущина, Бестужева - явился «какой-то с плюмажем на шляпе Горский»" .

Какой же вывод можно сделать на основании всех этих не всегда совпадающих между собой показаний и свидетельств? Прежде всего, можно считать установленным, что Горский пробыл на площади довольно продолжительное время: очень многие, даже совер¬шенно не знавшие его, хорошо запомнили высокую фигуру старика в шляпе с плюмажем. В этом отношении весьма интересны следую¬щие строки из письма Николая Константину Павловичу от 14 декабря 1825 г. в 11 часов вечера: «Мне только что доложили, что к этой шайке принадлежит некий Горсткин, вице-губернатор, уволенный с Кавказа...» Очевидно, Горский был очень заметен, если о нем сообщили императору уже через несколько часов после конца всех событий. Далее, Горский оставался на площади далеко небезучастным зрителем, а принимал во всем происшедшем активное участие. Это участие выразилось в речах, обращенных к солдатам и толпе. К сожалению, нельзя установить точно их содержания, но по всем признакам оно отнюдь не было проникнуто верноподданническим духом. Утверждения А. Бестужева, Сутгофа, Якушкина и показания Янчевского не оставляют никакого сомнения в активности поведения Горского на площади. Возможно даже, что Пущин действительно предлагал ему командовать фронтом: категорические уверения А. Бестужева при весьма нетвердом отрицании Пущина заставляют этому поверить. Что же касается свидетельства Сутгофа, что Горский был вооружен, оно, вероятно, не соответствовало действительности, так как в этом своем показании, выраженном в отнюдь не уверенной форме, Сутгоф остался одинок.

Еще одна интересная подробность, заслуживающая быть отмеченной. Горский в своем показании от 21 декабря говорит, что, вернувшись с площади домой во второй раз, он напился около 11 часов чаю, лег спать и спал «до второго часу». «Если бы,- пишет он,- чувствовал за собой по сему делу малейшую вину, то, верно, не остался бы дома и не спал спокойно, что все учинено мною, как никогда и в мысль не приходило, чтобы я кем мог быть по умыслу или по ошибке причтенным к толпе не повиновавшихся бунтовщиков». Эти строки отмечены NB. Они, видимо, произвели некоторое впечатление, так как в сводке показаний Горского, составленной Боровковым (на ней имеется помета: «Читано 5 января 1826 г.»), упоминается об этом доказательстве Горского своей невинности. Но мы имеем совершенно точное указание времени привоза Горского во дворец. Николай в упомянутом выше письме Константину Павловичу пишет: «В 12 V 2 ночи. Горсткин в наших руках и сейчас будет подвергнут допросу». Таким образом, если Горский около 11 часов пил чай, а через полтора часа Николай уже писал о его привозе во дворец, то, очевидно, спать ему не пришлось. Так, подыскивая доказательства своей непричастности к событиям дня, Горский сообщил заведомую ложь в полной уверенности, что она останется нераскрытой, так как в суматохе ночи с 14 на 15 декабря было не до того, чтобы точно отмечать время прибытия арестованных во дворец. Только случайная заметка Николая в письме к брату разоблачает эту ложь . Если теперь подвести итоги всем данным о поведении Горского на Петровской площади, можно установить следующее: 1) увидев утром происходящий мятеж, Горский решил принять в нем какое-то участие. Это его решение подтверждается тем, что он отправился домой переодеться и захватил пистолет. Ссылка Горского на страх перед толпой не выдерживает критики, так как бояться выходок толпы на площади, где скопилось множество собранных правительством войск, не было никаких оснований. Кроме того, Горский был безусловно лично храбрым человеком,- его поведение во время походов доказывает это,- и потому странно слышать от него признание в своей собственной трусости.

2) Пистолет у Горского был не только в кармане, но в течение какого-то времени он держал его в руках, так как иначе нельзя объяснить вопроса о пистолете, предложенного ему Левашевым при первом же допросе; очевидно, кто-то заметил у Горского в руках пистолет.

3) Он просил у Пущина пороха.

4) На площади оставался довольно продолжительное время и принимал в событиях участие.

Таковы факты, устанавливаемые на основании имеющихся в нашем распоряжении материалов. Они, бесспорно, значительны. Но значительность эта заставляет с тем большим недоумением поставить вопрос о мотивах, толкнувших Горского на его выступле¬ние. Он не мог не знать о всех вытекающих отсюда последствиях и все же решился на него. Как было уже сказано раньше, данных для объяснения причин выступления Горского нет никаких. Все, что можно высказать по этому поводу, неизбежно будет лежать в области предположений, из которых, быть может, наибольшая степень достоверности принадлежит объяснению его выступления причинами патологического характера.

Возможно, что он недалек от истины, когда в записке говорит о своем свойстве действовать иногда, «следуя инстинктивной машинальности». Мысль о несомненной душевной болезненности Горского всякий раз настойчиво приходит в голову, когда изучаешь отдельные факты его биографии. Не может она не возникнуть и теперь, после того как прослежено все его поведение в день 14 декабря. В самом деле, естественно напрашивается вопрос: для чего писал свою записку Горский? Она составлена им в Сибири в 1843 г. и адресована на имя Чернышева с очевидной целью добиться облегчения своей участи. Чернышев не раз подписывался под показаниями Горского и, конечно, в любой момент имел возможность сверить с ними записку, если он успел их забыть. Грубая ложь Горского открылась бы с первых же страниц. И все-таки он написал свое сочинение, полагая, что оно может кого-то ввести в заблуждение. Такая наивность необычайна для опытного в житейских делах человека, что приходится серьезно усомниться в совершенной психической уравновешенности Горского.

После допроса, произведенного Левашевым, о котором Горский сам рассказывает в своей записке, он был отправлен в Петропавловскую крепость. В 3 часа утра 15 декабря А. Я. Сукин принял его со следующей запиской императора: «Присылаемого Горского посадить в Алексеевский равелин без всякого сообщения, дать ему бумагу, если попросит мне писать». До 28 декабря Горский пробыл в равелине и в этот день был переведен в Кронверкскую куртину, так как в его камеру (№ 12) в равелине Сукин поместил только что привезенного М. Ф. Орлова. Своим правом писать императору Горский, по всей вероятности, не воспользовался - в его следственном деле не сохранилось никаких заметок или писем, адресованных на высочайшее имя. Но на имя Сукина и в Следственный комитет он написал три длиннейших показания. В них, помимо того описания своего поведения 14 декабря, которое было приведено уже выше, Горский всячески старается оправдаться от подозрения в связи с бунтовщиками. На многих страницах он клянется в чистоте своих помыслов и доказывает, что не мог участвовать в мятеже, смысла и цели которого он не знал. Мятеж он объясняет как «дебоширство» солдат и офицеров, возникшее на почве злоупотребления «спиртуозными напитками». Сам же Горский «не что иное, как несчастный, изувеченный инвалид», никакое «сумасбродство» ему и в голову не могло прийти. «При том же,- пишет он,- я ни от кого от великих князей не имел счастья быть знаем, а они между собой родные братья, и кому из них господь судил быть на престоле, тот и государь мой».

Помимо вопроса о своей собственной судьбе, Горского весьма заботило положение его семьи. Показания его постоянно прерываются ламентациями по поводу того, что семья его обречена на материальные лишения в связи с его арестом. Особенно волновало Горского то, что при аресте его были отобраны все принадлежащие ему бумаги, денежные документы и ценности. Об этом он упоминает почти в каждом своем показании и прошении. Он просит «преподать милостивую помощь» оставшимся без поддержки детям, но понимает, что это может быть сделано не скоро. А так как время не терпит, то он просит передать его дочери для продажи взятый у него при аресте военным министром А. И. Татищевым бриллиантовый орден, составляющий личную его собственность. Разрешение на это было получено: в деле Горского имеется расписка Ольги Горской в получении украшенного бриллиантами ордена Анны 2-й степени. И все же семье его, вероятно, пришлось бедствовать, так как, если верить прошению Горского от 4 февраля 1826 г., Ольга должна была отпустить прислугу и перебраться на другую, более скромную квартиру.

Было еще одно обстоятельство, которое причиняло Горскому большие страдания, это - обострение его болезни. По заключению крепостного врача Элькана, Горский «одержим» с давнего времени судорожными припадками, называемыми падучей болезнью, с которыми припадками... соединилось расслабление всего корпуса». Не находя возможным пользовать больного в условиях крепостного заключения, Элькан полагает необходимым перевести его в госпиталь. После получения высочайшего разрешения на перевод Гор ского он был доставлен в военно-сухопутный госпиталь 20 февраля 1826 г. Главному смотрителю госпиталя генерал-майору Иванову было дано Татищевым предписание «сделать распоряжение, чтобы во время нахождения Горского в госпитале был за ним строгий надзор, как за арестантом». 9 марта 1826 г. смотритель госпиталя Шмидт сообщил главному смотрителю, что Горский просит разрешения видеться с дочерью для переговоров по поводу устройства своих дел. Если это не будет позволено, то он просит разрешить хотя бы переписку с ней. Рапорт Шмидта был представлен Ивановым Татищеву, и тот сообщил, что Следственный комитет разрешил Горскому иметь с дочерью деловую переписку. Все же дела Горского может вести его дочь на основании выданной ей доверенности.

В госпитале Горский пробыл вплоть до своей ссылки . Ссылка ему была назначена личным распоряжением Николая. Верховный уголовный суд не мог прийти к определенному заключению по поводу наказания, которому должен быть подвергнут Горский. Хотя комиссия для определения разрядов и предлагала вследствие того, что «ничем не доказано, чтобы Горский участвовал в мятеже... вменить ему в наказание содержание в заключении», указывая на нарушение Горским «правил благочиния» и на «предосудительную званию его бытность в толпе мятежников» , тем не менее Верховный уголовный суд не вынес никакого приговора Горскому и постановил представить дело на высочайшее усмотрение. Как гласит выписка из протокола Верховного уголовного суда, приложенная к следственному делу Горского, на утреннем заседании 8 июля 1826 г. 17 членов признали возможным вменить Горскому в наказание содержание под стражей. Остальные 46 высказались за применение к нему более сурового наказания, но при определении его степени не могли прийти к единогласному решению. Тогда председатель суда предложил, «не угодно ли будет обвиняющим Горского согласиться к одинаковой мере наказания». При вторичном голосовании за освобождение Горского от дальнейшего наказания высказались 21 человек, из них 3 предлагали запретить Горскому после освобождения въезд в столицы, а 2 - не принимать более его на службу. 19 человек голосовали за отнесение Горского к 9-му разряду (лишение чинов и дворянства и ссылка в Сибирь). Остальные 23 голоса разбились между различными степенями наказания, но более, однако, мягкими, чем то, которое вытекало из причисления Горского к 9-му разряду. Заключение суда было таково: «Поелику 19 членов полагают Горского по 9-му разряду, лиша чинов и дворянства, сослать в Сибирь, а 21 член полагает вменить ему в наказание держание в заключении, с некоторым только от 5 членов дополнением, и по сему токмо дополнению сии 21 голос не могут противу 19 считаться большим числом одинакого мнения, между тем как и прочие 23 участь Горского против мнения 19 облегчают, то положено обстоятельство сие особой выпиской из протокола представить на благоусмотрение Его Императорскому Величеству». 10 июля на имя председателя суда последовал высочайший указ, в котором было сказано, что Горский «сверх участия в мятеже состоит под судом в Правительствующем сенате по другим делам» (имеется в виду то дело о недостатке спирта в Кавказской казенной палате, о котором говорилось на с. 190). Поэтому Николай считает нужным «отложить решение о нем до того времени, как дело о нем в Сенате будет окончено, а между тем приказано содержать его под стражей, о чем и не оставите вы объявить Верховному уголовному суду». В 1827 г. решилась судьба Горского. 5 марта он был отправлен прямо из Госпиталя в Березов под надзор полиции .

Горский прибыл в Березов 19 марта 1827 г. Положение его было незавидным, несмотря на то, что ему, как сообщает Дмитриев-Мамонов, была отведена квартира с отоплением и приставлен для услуг казак. В письме к дочери от 1 ноября 1827 г. он пишет, что не может понять, почему она не присылает ему одежды.- «Я теперь совершенно нагой»,- жалуется он. «Дочь», видимо, не особенно торопилась, так как в начале 1829 г. тобольский гражданский губернатор Нагибин писал Бенкендорфу, что Горский очень нуждается в одежде, которую он все не может получить от своих детей, несмотря на неоднократные просьбы. Только в апреле 1829 г. вещи Горскому были посланы. В 1828 г. Горский подавал прошение на высочайшее имя о зачислении его «в действующую армию, противу турок», выражая надежду, что своей службой он добьется монаршего милосердия. На просьбу последовал отказ. После этой неудачной попытки вырваться из Березова Горский в 1828 г. просил о переводе его куда-либо в другое место, ссылаясь на суровость климата и свое расстроенное здоровье. Но и на эту просьбу «высочайшего соизволения не последовало». Жизнь в Березове продолжалась все в тех же тяжелых условиях. В 1830 г. Горский возбудил ходатайство о продолжении пенсии, которую он получал и которая была отнята у него после ссылки. По мнению статс-секретаря Государственного совета Марченко, Горский, как не лишенный чинов, прав на пенсию не потерял. Николай нашел мнение Марченко справедливым, и Горский стал получать пенсию в размере 100 р. в месяц. Одновременно с этим ему был прекращен отпуск 50 к. в сутки казенного пособия, назначенного по особому высочайшему повелению. Материальное положение Горского значительно улучшилось. За время своего пребывания в Березове Горский сумел заслужить дружную ненависть со стороны всех березовских жителей благодаря своему тяжелому характеру. Жандармский полковник Маслов, посланный в 1829 г. в Сибирь собирать сведения о декабристах, писал в своем отчете: «Статский советник Горский, сосланный в Березов, строптивым характером своим обратил на себя общее негодование жителей...» В 1832 г. жандармский полковник Кельчевский, командированный в Сибирь для расследования по поводу доноса Горского (о нем будет сказано ниже), писал Бенкендорфу: «Я почитаю необходимым довести до сведения вашего высокопревосходительства, что Горский по вздорному характеру своему имеет в Березове репутацию о себе весьма невыгодную... Горского весьма не любят и страшатся в Березове. Сие доказывается следующим образом. После перевода Горского из Березова в Тару на Святках рождественских прошлого 1831 г. сын купца Нижегородцева, замаскировавшись, надел платье и принял позитуру, сколько-нибудь похожую на Горского, и когда в таком виде являлся он в до¬мах, то находившиеся в оных ахали, и неприятная весть, что Горский опять в Березове, во мгновение разнеслась по всему городу»... «По моим замечаниям,- заключал свое донесение Кельчевский,- Горский оказывается характера действительно беспокойного, находится в болезненном состоянии, весьма помешан на своем графстве и княжестве...» Чиновник особых поручений Главного управления Западной Сибири Палашковский сообщал в 1832 г., что он «более всего наслышался о плохой репутации самого Горского, отличающегося до того беспокойным нравом, что все его называют страшным человеком и именем его пугают детей» .

В справедливости этих характеристик заставляет убедиться и сам донос Горского, написанный в припадке бессмысленной и жестокой злобы. Еще находясь в Березове, Горский писал (15 апреля 1831 г.) Бенкендорфу, что он может сделать какие-то чрезвычайные сообщения и потому просит вытребовать его в Петербург для личных объяснений. Однако поймать Бенкендорфа на эту удочку было трудно, и он велел сообщить Горскому, чтобы тот изложил все, что он знает, письменно. Горский, уже живя в Таре, написал свой донос. Содержание его, подробно изложенное у Дмитриева-Мамонова, сводится к следующему. Сосланные в Березов декабристы Ентальцев, Фохт и Черкасов «обнаруживают злобление и ненависть к правительству и ко всему существующему порядку». Эту ненависть они стараются внушить березовским жителям, в том числе и самому Горскому, и приобрели себе в Березове уже немалое количество сторонников. Предпринятое правительством тщательное расследование выявило с полной очевидностью вздорность доноса Горского. Как писал в 1832 г. Ентальцев Вельяминову, клевета Горского была вызвана не чем иным, как желанием отомстить декабристам, жившим в Березове, за то, что они чуждались его, не желая подвергаться всяческим неприятностям из-за его непереносимого характера .

Ухудшение здоровья Горского в Березове вызвало со стороны ген.-губ. Западной Сибири Вельяминова ходатайство перед Бенкендорфом о переводе его в какой-либо другой город. Вельяминов писал Бенкендорфу о том, что в результате медицинского освидетель-ствования Горского у него обнаружена цинга, выпадение прямой кишки, воспаление мочевого пузыря, рвота и обмороки. В ответ на ходатайство Вельяминова Бенкендорф сообщил, что на перевод Горского в один из уездных городов Тобольской губернии последовало высочайшее соизволение. 21 июня 1831 г. Горский прибыл в Тобольск, где оставался некоторое время для лечения, а 7 августа был доставлен в Тару. Здесь, как рассказывает Дмитриев-Мамонов, он начал с того, что принялся одолевать начальство различными претензиями: требовал отвода ему квартиры и людей для услуг, настаивал на воздании ему всех тех почестей, какими пользуются лица, находящиеся в чине генерал-майора, и т. п. Все эти требования были признаны Вельяминовым совершенно неосновательными.

Скоро, однако, выяснилось, что в поведении Горского стали обнаруживаться некоторые выходки уже не столь невинного характера. 22 сентября 1832 г. управляющий Тобольской губернией Троцкий донес Вельяминову, что, по отзыву тарского городничего, Горский «при разговорах насчет российского правления иногда бывает дерзок, отлично привержен к полякам, коих прежние права защищает с жаром», и вообще «вступается в дела, ему не принадлежащие». Вельяминов заинтересовался этим и потребовал подробного донесения. Тарский окружной начальник Вязьмин в отношении на имя исправляющего должность тобольского губернатора от 16 марта 1833 г. сообщил, что ему самому известно о «весьма злом и коварном» характере Горского, что он действительно «с дерзостью относится насчет российского правительства», что при проходе через Тару пленных поляков «оправдывал ихние поступки, упрекал русское правительство в жестоком якобы с пленными обращении», приглашал к себе поляков, «обращался с ними дружески», угощал их обедом, завтраком и даже ужином». Все это было замечено не только городничим, но даже самим Вязьминым. Впрочем, если бы потребовались доказательства, говорит Вязьмин, «то сего представить никак не можно, поелику все то делается им, г. Горским, без свидетелей». Вельяминов, которому это донесение было немедленно сообщено, отдал распоряжение об отобрании от Горского подписки в том, что он не будет впредь позволять себе «столь предосудительных поступков под опасением предания суду», а также приказал установить за ним тайный и бдительный надзор. Вся эта история не помешала, однако, Вельяминову ходатайствовать перед Бенкендорфом о переводе Горского в один из южных городов. В мае 1833 г. Бенкендорф сообщил Вельяминову, что Горскому высочайше разрешено переехать в Бийск.

Но почти накануне отправки Горского в Бийск над ним стряслось серьезное несчастье. По доносу одного из ссыльных поляков - некоего Высоцкого, Горский был арестован по обвинению в подготовке мятежа среди ссыльных поляков с целью завоевания Бухары и Китая (подробности всей этой истории рассказаны у Дмитриева-Мамонова). Арестованный в Таре, Горский сначала был привезен в Тобольск, а оттуда в Омск, где находился в заключении до 2 апреля 1835 г., т. е. до окончания следствия по его делу. Следствие обнаружило полную непричастность Горского к взводимым на него обвинениям, и он был освобожден. Аудиториатский департамент признал его невиновным (это решение департамента получило 27 февраля 1836 г. высочайшее утверждение). Удержанная у Горского после ареста пенсия была ему возвращена полностью .

В связи с арестом Горского по доносу Высоцкого раскрывается еще одна его попытка солгать, и солгать чрезвычайно эффектным образом. Речь идет об отобрании у Горского при аресте имущества. В своей записке он пишет: «Последнее имение мое, бывшее тут в Сибири, которое покойная жена моя пред смертью своей мне прислала, по поводу взведенного на меня здесь доноса в 1833 г., что я будто хотел завоевать Китайскую империю и всю Азию, по поводу которого я был взят под арест, и у меня, как будто у государственного преступника, было все, что я только имел, по повелению бывшего Западной Сибири генерал-губернатора Вельяминова 1-го, отобрано... и по освобождении из заключения ничего из оного имения моего не отыскалось...» О конфискации имущества Горского рассказывает и Дмитриев-Мамонов, приводя даже точные цифры стоимости отобранных у него богатств: на 2 млн ассигнациями билетов Московского и Петербургского опекунских советов и на 900 тыс. драгоценностей. Басаргин в своих записках подробно передает рассказанную ему Горским историю с конфискованным у него имуществом. Ко времени ареста Горского у жены последнего находилось разного рода движимого имущества на сумму до 6 млн ассигнациями. Через тобольского губернатора Сомова жена Горского переслала все это богатство своему мужу в Тару, где по приказанию Вельяминова оно было конфисковано при аресте Горского и не возвращено ему, несмотря на усиленные просьбы и ходатайства. В доказательство истинности своих слов Горский показал Басаргину опись отобранных у него вещей с собственноручной распиской Вельяминова в приеме их на хранение. Басаргин, плохо веривший рассказам Горского, зная его хвастовство и лживость, был этой распиской окончательно убежден. Наконец, в 1854 г. Адольф Горский, оспаривая завещание своего отца, писал в письме на имя шефа жандармов А. Ф. Орлова: «...В акте, учиненном в городе Тобольске в 1833 г. июня 19-го дня по приказанию генерал-губернатора Западной Сибири, сказано: обобрано от статского советника Граббе Торского при принятии его в г. Тобольске под строгий секретный арест по государственному преступлению...» Дальше следует перечисление взятого имущества: билеты сохранной казны, заемные письма, драгоценности и т. д. (общая сумма не обозначена).

Сопоставление всех этих данных заставляет как будто поверить тому, что у Горского действительно было какое-то, и немалое, богатство, которое после конфискации бесследно пропало. Но дело в том, что ни в одном из официальных документов о Горском, хранящихся в архиве III отделения, нет ни единой строчки, ни малейшего намека на то, что какое-то ценное имущество было доставлено ему в Сибирь и в 1833 г. конфисковано Вельяминовым. Нельзя допустить, чтобы такой факт, как получение Горским миллионного богатства в глухой Таре и отобрание его совершенно официальным порядком, мог пройти мимо III отделения. Вероятнее всего допустить, что Горский и в этом деле лгал, как всегда. То, что он писал о конфискации своего имущества в официальной докладной записке Чернышеву, не должно нас удивлять: выше уже было показано, как много в ней лжи. А что касается документов, введших в заблуждение Басаргина и Адольфа Горского, то из истории с княжеским титулом Горского можно было убедиться в том, что он умеет подделывать документы достаточно хорошо, чтобы обмануть очень опытных в таких делах людей.

Точно такая же легенда была создана Горским и о том его имуществе, которое было у него отобрано при аресте 14 декабря. О нем Горский упоминал чуть ли не в каждом своем показании, в каждом письме и не переставал хлопотать о его возвращении. В завещании, написанном в 1847 г., он пишет, что в ответ на многочисленные свои запросы получил от петербургского оберполицеймейстера Кокошкина извещение от 8 января 1838 г. за № 187, что все отобранные у него при аресте документы и ценные бумаги были переданы в Кабинет Его Величества, вследствие чего просьба Горского об их возвращении не может быть исполнена. В 1858 г., через девять лет после смерти Горского, опекун над его имуществом, отставной коллежский советник А. Максимов, подавал прошение на высочайшее имя, в котором просил возвратить все отобранное у Горского при аресте, причем ссылался на упомянутый в его завещании ответ Кокошкина от 8 января 1838 г. По этому делу были наведены справки. Выяснилось, что никаких следов извещения Кокошкина в полицейском архиве не сохранилось. В III Отделении тоже ничего не знали о передаче отобранного у Горского имущества в Кабинет. В 1860 г. Максимов еще раз обратился на высочайшее имя с той же просьбой, и тогда, после расследования всего дела, ему сообщили, что все, взятое у Горского при аресте, было еще в 1827 г. возвращено его мнимой дочери Ольге (в делах Горского сохранилась переписка 1827 г. между военным министром Татищевым и петербургским военным генерал-губернатором Кутузовым, подтверждающая правильность этого сообщения). Таким образом, никакого иного имущества, кроме того, которое было отдано Ольге в 1827 г., у Горского не существовало, а ответ Кокошкина, послуживший причиной многочисленных хлопот и разысканий, был, несомненно, им сфабрикован.

Освобожденному из-под ареста Горскому после окончания следствия по его тарскому делу было разрешено жить в Омске, где он и оставался вплоть до своей смерти. Вероятно, вскоре после выхода из тюрьмы Горский встретил некую солдатку Авдотью Безрукову, которая сделалась его неофициальной женой. От нее Горский к 1847 г. имел уже шестерых детей. Однако семейные заботы не поглощали Горского настолько, чтобы у него не оставалось време¬ни ни на что другое. Как сообщает Дмитриев-Мамонов, кляузничать и ябедничать Горский отнюдь не перестал. Напротив, с течением времени эти его свойства расцветали все более пышным цветом. Начальство в своих отзывах о Горском неизменно аттестовало его человеком, «имеющим наклонность к ябеде», а знакомые его всячески старались избегать общения с ним.

В 1842 г. он затеял дело против своей мнимой дочери, которую обвинил в том, что она, воспользовавшись данной ей еще в 1826 г. доверенностью, присвоила себе имущество отца. Петербургская полиция выяснила, что все полученное Кузьминой по доверенности давно уже промотано ее мужем, бросившим ее еще в 1830 г., и что теперь Кузьмина находится в таком бедственном состоянии, что принуждена ютиться у посторонних людей. После этого Горский должен был прекратить свои домогательства. В 1847 г. Горский писал завещание, в котором все свое имущество оставлял шестерым детям по равной доле. Имущество это со¬стояло большею частью из заемных писем, право иска по которым он завещал детям, из мифических документов, отобранных у него при аресте 14 декабря, и из домашнего скарба. Главной попечительницей над детьми и имуществом он назначал свою сестру Юзефину Поречневу, проживающую в Могилеве. Позднее это завещание Горского было оспариваемо Адольфом Горским. Основываясь на том, что его отец подписал завещание не принадлежащим ему титулом - князем Друцким-Горским, графом на Мыже и Преславле, он доказывал незаконность завещания. Дело тянулось очень долго, переходило из одной инстанции в другую, но в конечном итоге завещание было признано действительным, и Адольф Горский не получил ничего.

Доживая свой век в Омске, Горский не потерял надежды вернуться в Россию. Неоднократно он возбуждал об этом ходатайство через Чернышева и Орлова, а в 1848 г., будучи уже восьмидесятилетним старцем, просил о приеме его на военную службу, ссылаясь на Манифест 14 марта 1848 г. Хлопотали о прощении Горского его сын и сестра Юзефина, подававшие об этом прошения на высочайшее имя. На все эти просьбы следовал неизменный отказ. В последний год своей жизни, потеряв окончательно надежду на то, что ему удастся уехать из Сибири, он уже никому не докучал просьбами, примирился со своей участью и медленно угасал. 7 июля 1849 г., в возрасте 83 лет, Горский умер. Похоронили его на Омском иноверческом кладбище.

Такова долгая и пестрая жизнь этого человека. Имя его игрой случая оказалось внесенным в списки декабристов. Сибирское начальство приняло его как декабриста и в течение всей его ссылки не забывало о его причастности к «происшествию» 14 декабря. Горский всегда протестовал, как он пишет в своей записке, против этого и был, конечно, прав. Вся условность применения названия декабриста по отношению к Горскому обнаруживается с достаточной ясностью.

Записка Горского была напечатана в сборнике П. Бартенева «Девятнадцатый век» (Кн. 1. М., 1872. С. 201-212). Бартенев указал источник получения ее: «из бумаг тайного советника М. М. Попова», а Попов снабдил ее таким примечанием: «Эта записка извлечена из собственноручной записки Горского, который дал ее полковнику Корпуса жандармов Ф. И. Кельчевскому, бывшему в 1832 г. в Сибири. Кельчевский обещал ему ходатайствовать о нем, но, не успев ничего сделать, хранил записку у себя». В делах III отделения о Горском она не сохранилась, но среди них имеется его другая записка, озаглавленная так: «Докладная записка его сиятельству г-ну военному министру и кавалеру князю Чернышеву о статском советнике князе Друцком-Горском. Октября 16-го дня 1843 г., город Омск». Нет никакого сомнения в том, что Горский, составляя свою вторую записку, имел в руках копию первой, которую воспроизвел почти буквально: не только последовательность изложения, но даже отдельные фразы и выражения совпадают в обеих записках. Однако, все же некоторое отличие между ними существует. Во-первых, кое-какие подробности, помещенные во второй, отсутствуют в первой. Кроме того, первая записка явно носит следы чьей-то редакторской правки. Очень характерные для Горского нагромождения фраз, свидетельствующие о том, что держать перо в руках для него было делом не совсем привычным (таким стилем он писал все свои показания и письма), уничтожены при печатании его записки. Попов или Бартенев очевидным образом постарались сгладить многочисленные шероховатости стиля Горского, в изобилии встречающиеся в его рукописи. Эти два отличия редакции записки от рукописной заставляют воспроизвести в настоящем издании вторую, как документ более полный и оригинальный по сравнению с уже опубликованным. Рукопись Горского (она написана не его рукой, а только подписана им) печатается без всяких изменений. Исправлены лишь явные описки и пунктуация, да вставлено несколько пропущенных слов (они заключены в прямые скобки). Все более или менее существенные отличия рукописи от печатного текста оговорены в подстрочных примечаниях.

Ан. Предтеченский

ПРИМЕЧАНИЯ

Для настоящего очерка использованы следующие архивные материалы: дела 29, 30, 164, 219, 295, 302, 303, 304, 306, 315, 380, 454, 464 фонда 1123, хранящиеся в особом отделе ЦИА; дело III отделения о государственном преступнике ст. сов. Горском, 1826 г., I экспед. № 61, ч. 133, хранящееся в Архиве революции и внешней политики; дела Архива Военного министерства, по части секретной - № 87, св. 642 и № 46, св. 905: дело архива Департамента герольдии о дворянском происхождении кн. Граббе-Горского, св. 747; дело № 28 Архива Комиссии прошений на высочайшее имя (последнего дела разыскать не удалось, но имеется подробная его опись). Печатная литература указана в подстрочных примечаниях.

По содержанию и даже по некоторым выражениям это письмо Горского совпадает с печатным изданием в 1824 г. без обозначения места печати под заглавием: «Родословная потомков князя Рюрика, князей Друцких-Горских графов на Мыже и Преславле с 1860 г., составленная из исторических преданий, авторов польских, немецких и российских и из законных документов, по настоящее время». Видимо, автором этой книги был сам Горский, так как в 20-х годах XIX в., судя по данным, помещенным в ней, никого из князей Друцких-Горских, кроме Осипа Викентьевича и его сына, в России не оставалось.

18 Император Николай I. Т. I. С. 754.

19 «...Как у него собственных вещей, кроме шинели, не имелось, а время было холодное, то даны ему больничные офицерские вещи, как-то: рубаха, колпак, косынка, халат байковый, фуражка байковая, две пары чулок, одна - шерстяных, другая - нитяных, сапоги теплые, пододеяльник, полотенце, фуфайка канифасная, подштанники, салфетка и два носовых платка». (Пушкин Б. Указ. ст.)

20 Современник. 1913. Кн. XI. С. 322-325.

21 Дмитриев-Мамонов М. А. Декабристы в Западной Сибири. С. 76.

22 Дмитриев-Мамонов. Op cit. С. 78.

23 Арест Горского дал повод некоему П. Орлову поместить в омской газете «Рабочий путь» от 25 декабря 1925 г. в статье «Декабристы в Омске» (по материалам Омского архива)» такие строки: «Горский в 1835 г. был судим за намерение произвести в Сибири возмущение против правительства, а затем отбывал наказание в Омской крепости. Имеются сведения, что поводом для этого дела послужила пропаганда Горского среди крепостных рабочих на Омской суконной фабрике». Надо думать, что сведения Орлова не соответствуют действительности, так как в делах III отделения нет никаких намеков на то, что Горский имел какую бы то ни было связь с рабочими Омска. Последнее кажется настолько невероятным, что сведения о его пропаганде среди омских рабочих следует отнести к числу курьезов.

Осип Юльян Викентьевич Горский

Горский Осип Юльян Викентьевич (1766-1849), с 1804 г. на военной службе юнкером. Отличился в Отечественной войне 1812 г., имел награды. В 1819 г. назначен кавказским вице-губернатором и произведен в статские советники, но в 1822 г. за зло­употребления уволен со службы. Не будучи декабристом, Горский 14 дек. 1825 г, оказался, имея при себе пистолет, «в толпе вос­ставших». Хотя мотивы поведения Горского на Сенатской площади были неясны, в ночь с 14 на 15 дек. он был арестован. На следст­вии давал противоречивые по содержанию и вызывающие по форме показания. Верховный уголовный суд не вынес Горскому никакого приговора и представил дело на высочайшее усмотрение. 5 марта 1831 г. по состоянию здоровья переведен в Тобольск, а оттуда в Тару. Позднее жил в Омске, где и умер 7 июля 1849 г. Известен как обманщик и авантюрист. Эпизод, о котором рассказывает далее Н. В. Басаргин (конфискация имущества Горского), - скорее всего одна из многочисленных мистификаций, на которые был способен Горский.

Использован материал книги : Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988.

Далее читайте:

Отечественная война 1812 года (хронологическая таблица).

Участники наполеоновских войн (биографический справочник).

Литература по наполеоновским войнам (список литературы)

Россия в XIX веке (хронологическая таблица).

Никита Кирсанов. "Декабрист О.В. Горский. Миф и реальность".

Проживал в 1830-1840-х гг. в Омске некто Осип-Юлиан Викентьевич Горский (1766-7.07.1849). Среди тех немногих людей, которые знали его лично, Горский слыл "беспокойным и ябедливым" человеком. В 1835 г. он был судим "за намерение произвести в Сибири возмущение против правительства", а затем отбывал наказание в Омской крепости. Имеются сведения в Омском областном архиве, что поводом для этого дела послужила пропаганда Горского среди крепостных рабочих на Омской суконной фабрике. Умер Горский 83-х лет (метрические книги Омской соборной Воскресенской церкви) и был похоронен на иноверческом кладбище (ныне мемориальный сквер "Памяти Борцов Революции").

Чем же привлёк наше внимание этот человек? В Центральном Государственном архиве сохранился любопытный документ. Датирован он 1827 г. и подшит к следственному делу О.В. Горского, как замешанного в "бунте" на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Поскольку этот документ содержит некоторые сведения из его биографии и ярко характеризует Горского как личность, воспроизведём его полностью.

"Сей человек нрава угрюмого, необщительного, дерзкий в поступках, оставался всегда загадкою даже для людей весьма к нему близких. Никто не знает даже о его происхождении. Сперва он объявил себя графом, посредством злоупотреблений белорусского помещика Янчевского, который, попав пронырством в маршалы, промышлял выдаванием свидетельств дворянства из депутатского собрания, а ныне занимается ходатайством по чужим делам, разорившись на спекуляциях. После того Горский производил себя из Горских - князей и хлопотал о сем в Сенате. Он с Краснопевковым бывал то в тесной дружбе, то в брани. Для поляков сие знаменитое происхождение Горского вовсе непонятно, ибо в Белоруссии никогда не было ни графской, ни княжеской, ни даже дворянской фамилии Горских, а есть дворяне Горские в Литве, которые не признают своим подсудимого Горского. Общий слух носится, что он сын мещанина из местечка Бялынич в Белоруссии, но верного ничего нет. Он всю жизнь был пронырой и, наделав много зла на Кавказе, где был вице-губернатором, бежал оттуда. Он женат, но не живёт с женою. Сперва он содержал несколько (именно трёх) крестьянок, купленных им в Подольской губернии. С этим сералем он года три тому назад жил в доме Варварина. Гнусный разврат и дурное обхождение заставило несчастных девок бежать от него и искать защиты у правительства, но дело замяли у графа Милорадовича. После того появилась у него девица под именем дочери; не знаю, правда ли, но говорят, что будто бы Горский жил с нею и будто она и брат её суть дети брата Горского. Но верного узнать невозможно, потому что никто не смел ни о чём спрашивать Горского, зная, что он всё лжёт, а о месте пребывания его фамилии никто не знает, ибо иногда он называется литвином, иногда подолянином, иногда белоруссцем, а иногда великороссиянином. В деньгах он никогда не нуждался, никогда не занимал, напротив того, жил пристойно и все уверяют, что будто у него большие деньги в ломбарде, нажитые пронырствами и злоупотреблениями. Горский был домашним другом у статс-секретаря Марченки, и он с женою весьма о нём хлопотал. Сказывают, будто Горский давал пансион жене своей, но это подлежит сомнению. Горский был в свете таинственное существо, без роду и племени, человек неизвестно откуда! Участь его не только не вызывает сострадания, напротив того, крайнее удивление, что человек, который бунтовал с пистолетами на площади, привесил звёзды к мундиру и назывался сенатором, избавлен от суда потому только, что не принадлежал к тайному обществу".

Характеристика эта была составлена правителем дел Следственного комитета по делу декабристов А.Д. Боровковым, завизирована председателем Комитета военным министром, графом Татищевым и передана императору Николаю I. То, что в этом документе чувствуется предвзятость в отношении Горского, - несомненно, хотя некоторый процент истины в нём всё же присутствует. Прокомментируем этот текст.

Отец Горского (согласно родословной) Юлиан-Викентий Иосифович-Казимирович, служил стольником в Минском воеводстве, а затем в этой же должности в Мстиславском воеводстве, что подтверждает предположение Боровкова относительно мещанского происхождения Горского. Далее следует сделать отступление, ибо на основе формулярного списка, речь пойдёт о военной службе О.В. Горского, а доблестное участие в ней никак не вяжется с образом Горского в изложении Боровкова.

В 1787 г. Горский находился при польском короле Станиславе-Августе Понятовском. 28 августа 1804 г. вступил на военную службу юнкером во 2-й конноартиллерийский батальон. 23 августа 1806 г. причислен к 9-й артиллерийской бригаде. 19 февраля 1807 г. произведён в подпоручики. В 1809 г. переведён в С.-Петербургскую артиллерийскую бригаду, а оттуда в том же году в 7-ю и в 5-ю артиллерийские бригады. 9 февраля 1811 г. произведён в поручики. Активный участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов русской армии 1813-1814 гг. За отличие в сражениях 29 июля 1812 г. переведён в лейб-гвардии артиллерийскую бригаду. 1 сентября 1812 г. произведён в штабс-капитаны. За отличие в сражениях при Вейсенфельсе и Бауцене 9 мая 1813 г. произведён в капитаны с назначением командиром 7-й конной роты 3-й резервной артиллерийской бригады.

Любопытен рассказ "об удачном выстреле полубатареи конной нашей артиллерии" под Риппахом, между Вейсенфельсом и Люценом, воспроизведённый декабристом С.Г. Волконским в своих "Записках": "Этой полубатареей командовал некий Горский. Ланской, стараясь затруднить наступательное движение французов и по данному ему приказанию от Винценгероде, по мере наступления французов отступил боевым порядком, прикрывая отступление действием артиллерии сам распоряжался, объезжая позиции оной, и назначал образ её отступления. При временном пребывании при полубатарее Горского он ему сказал: "Ну, хвастунишка (Горский был таковым), ну, видишь эту кучку - ну, если ты знаешь своё дело, попади в эту кучку". На это Горский ему отвечал: "С первого и второго выстрела, может быть не удастся, но с третьего - ручаюсь". - "Полно, хвастаешь, наверно", - сказал ему Ланской. - "Увидите", - ему отвечал Горский. И точно, нацелил орудие: первое ядро не долетело, другое хватило через, третье - прямо в кучку, и тем было внесено большое смешение в кучку, впоследствии узнано, что именно этот выстрел поразил смертельно фельдмаршала Бессьера. Всему, что рассказываю, был личным свидетелем - и разговора, и происшествия".

2 февраля 1814 г. за отличие при взятии Суассона О.В. Горский был произведён в подполковники. Об этом подвиге мы также находим строки в воспоминаниях С.Г. Волконского: "Горский взял петарду, ринувшись один с этой петардой в руках по мосту, соединявшему мостовые укрепления с крепостью самого города, прицепил петарду к воротам укрепления и зажёг фитиль оной. Как Горский пробежал невредим по мосту туда и назад под градом пуль, до сих пор не могу себе представить и дать отчёт себе, но петарда вспыхнула и привела в расстроенное положение ворота, а капитан Мазараки стал оные громить ядрами, и вскоре ворота вдребезги и доступ в город был нам совершенно открыт. Честь занятия Суассона принадлежит Кучкину, Горскому и Мазараки. Кучкин, однако ж, получил Георгиевский крест, но Мазараки - не помню что, Горский также Георгиевский крест, но этому гораздо позднее, уже по возвращении из Парижа в 1814 году. Винценгероде встретился с Горским во дворце и, удивившись, что нет на нём Георгиевского креста, взошёл в кабинет государя и, изложив заслугу и право на этот крест Горского, тут же и вынес ему оный".

13 июля 1816 г. О.В. Горский был произведён в полковники и назначен командиром 10-й артиллерийской бригады. Получив в боях с французами семь ранений и контузий, 1 февраля 1818 г. Горский был уволен от службы "за ранами, полковником, с мундиром и пенсионом полного жалования". 24 октября того же года он был определён в Департамент разных податей и сборов. 5 марта 1819 г. пожалован в статские советники и назначен Кавказским вице-губернатором. С 16-го августа 1821 г. управлял Кавказской губернией. 5 мая 1822 г. по собственному прошению уволен от должности для определения к другим делам. Проживал в Петербурге, где состоял под следствием по делу о недостатке спирта в Кавказской казённой палате. За военные заслуги награждён орденами Анны 2-й и 4-й степени, Георгия 4-й степени, золотой шпагой с надписью "За храбрость" и знаком отличия военного ордена Георгия (о котором упоминал позже в своих "Записках" С.Г. Волконский).

Как мы видим, послужной список Горского - весьма внушителен. Что же касается его личной жизни, то и здесь Боровков явно "пересолил". А документальные свидетельства таковы: первым браком Горский был женат на баронессе Елизавете-Каролине-Федерике Мирбах (в 1821 г. по формуляру показан вдовым) и имел сына Адольфа-Адама (р. 18 марта 1809), который в 1844 г. служил в Корпусе инженеров путей сообщения, а затем в Корпусе жандармов штабс-капитаном (1846), капитаном (1851), подполковником (1858). Говоря о внебрачных связях О.В. Горского, необходимо сделать одно уточнение. Все незаконнорожденные дети появились на свет уже после смерти Елизаветы Мирбах. Более того, в конце жизни, завещанием своим от 30 апреля 1847 г., Горский всё своё имущество (а был он достаточно обеспеченным человеком и это подтверждает Боровков), оставил шести своим, рождённым вне брака детям - Ярославу, Владимиру, Владиславу, Святославу-Вячеславу, Ольге и Софии и их няньке и кормилице солдатке Авдотье Ильиничне Безруковой. В 1851 г. сын Горского, Адольф-Адам, оспаривал это завещание. Была ещё дочь Ольга Осиповна, вышедшая замуж за поручика Кузьмина; но сам Горский называет её Элеонорой Павловной, дочерью Конверскою, которая "только называлась" его дочерью.

Когда в 1826 г. правительством собирались сведения о семьях осуждённых декабристов, то относительно родственников Горского было дознано через местное начальство, что сестра его Екатерина Викентьевна замужем за перекрёстом Конверским, который живёт в Копысском уезде, в местечке Толочине, Могилёвской губернии, где имеет дом и занимается фельдшерским мастерством; у Конверских 5 детей, из которых Адольф, Омб и дочь Леона, 20-ти лет, находились у дяди (именно о ней писал Боровков, намекая на связь с Горским). Другая сестра Каролина Викентьевна, была замужем за дворянином Гумовским, Копысским помещиком. Братья: Пантелей - капитан (в 1826 г.), Александр - майор и Степан, находящийся за границей.

Здесь можно было бы поставить точку, но наш герой, то ли случайно, или имея какой-то тайный умысел, оказался 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади в Петербурге среди "бунтовщиков", имея при себе пистолет. Узнав, что на площади "войска бунтуют и что чернь к ним пристала", Горский пошёл домой переоделся в мундир, взял "для острастки" незаряженный пистолет, явился на площадь, поинтересовался у И.И. Пущина: "нет ли у него пороху", а затем кричал с народом "Ура!" и держал в руках обнажённую шпагу. На площадь он приходил дважды. И хотя мотивы поведения Горского были не ясны, в 2 часа ночи 15 декабря на своей квартире он был арестован полицмейстером Чикаевым и доставлен на допрос в Зимний дворец. (О.В. Горский в 1820-1825 гг. проживал в домах Сиднева по Екатерининскому каналу и Горбунова на Сенной площади. Оба здания не сохранились.).

Об участии Горского в восстании Николаю I стало известно уже вечером 14 декабря из полицейского донесения. В 11 часов 30 минут вечера Николай писал брату Константину Павловичу: "Мне только что доложили, что к шайке принадлежит некий Горсткин, вице-губернатор, уволенный с Кавказа". После ареста Горского, император вновь сообщает брату: "Горсткин в наших руках и сейчас будет подвергнут допросу". Допрос был снят В.В. Левашовым. Из полицейского донесения было уже известно, что Горский в день восстания находился на Сенатской площади, "имея в руках пистолеты, кои, зарядив, передавал людям", и что он "поощрял к беспорядку" окружавшие восставшие войска толпу. Потому уже на первом допросе от Горского требовалось сообщить подробности его поведения на Сенатской площади в день восстания, а также о его связях с К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым. Горский отрицал своё активное участие в восстании: около восставших войск оказался "случайно", на площади находился всего "четверть часа", после чего "ходил по бульвару до самого вечера", возвратился домой обедать, в 7 часов вечера вышел из дома с пистолетом в кармане (впоследствии он объяснял, что взял пистолет для "устрашения черни"), Рылеева он не знает, а Бестужева знает по служебным делам. После этого допроса Горский был отправлен в Петропавловскую крепость. В сопроводительной записке Николай I предписал коменданту А.Я. Сукину: "Присылаемого Горского посадить в Алексеевский равелин без всякого сообщения, дать ему бумагу, если попросит мне написать". Горский был помещён в каземат № 12 Алексеевского равелина, а 28 декабря переведён в каземат № 1 Кронверкской куртины.

Следственный комитет не удовлетворился показаниями Горского от 15 декабря и постановил подвергнуть его более обстоятельному допросу. 21 декабря 1825 г. Горский был вызван в Следственный комитет, где от него потребовали полного признания в активном участии в восстании. Комитет стремился выяснить, с какой целью Горский брал с собой пистолет (факт наличия пистолета был существенным и инкриминирующим моментом против Горского). В своём показании от 21 декабря, приложенном к письму от 22 декабря на имя коменданта крепости А.Я. Сукина, Горский признал, что действительно имел с собой пистолет, когда был на Сенатской площади около восставших войск. Своё запирательство на первом допросе объяснял тем, что находился "с испугу в совершенном беспамятстве" и не помнит, какие давал ответы Левашову. Но и в этот раз продолжал настаивать на том, что "случайно" оказался около восставших войск. Однако 25 декабря И.И. Пущин в своём первом показании сообщил о находившемся в день восстания вместе с восставшими войсками "высоком мущине с плюмажем на шляпе, георгиевским крестом и подвязанной рукой". По этим характерным приметам Следственный комитет без труда определил Горского, против этого места показания Пущина была сделана на полях помета - "И.B. Горский". Далее Пущин показывал: "Сей последний спрашивал у меня пороху, говоря, что у него есть пистолет". Данное показание Пущина обрисовывало поведение Горского на площади в ином свете, нежели пытался представить его сам Горский.

28 декабря 1825 г. Горский вновь был вызван на заседание Следственного комитета, который потребовал от него полного признания в принадлежности к тайному обществу, показаний о его действиях на Сенатской площади в день восстания; в частности, Следственный комитет хотел выяснить у Горского, для чего он просил пороху у И.И. Пущина. В своих ответах на предложенные Следственным комитетом вопросы Горский продолжал отрицать возводимые против него обвинения, показание Пущина назвал "изветом", сделанным "из негодования по домашним ко мне личностям", уверял, что в день восстания на Сенатской площади был в числе любопытных, но не участников восстания, не только не принадлежал к тайному обществу, но даже не знает о его существовании, а также не имеет никаких связей или знакомств с заговорщиками.

29 декабря 1825 г. А.А. Бестужев показал, что Горский говорил о своей готовности "душу свою положить за Константина Павловича", а также о том, что И.И. Пущин "предлагал ему (Горскому) принять команду". 30 декабря вызванный в Следственный комитет А.Н. Сутгоф показал, что, когда он привёл свою роту на площадь, то видел там Горского в шляпе с плюмажем и генеральской кокардой, который вёл разговоры с восставшими офицерами и солдатами Московского полка. В тот же день Следственный комитет устроил очную ставку Горского с Сутгофом. На очной ставке Сутгоф утверждал, что Горский был с обнажённой шпагой в руках. Горский опровергал показания Сутгофа. В связи с этим Следственный комитет положил: "Как Горский в ответах своих оказывает всегда упорство, а потом употребляет дерзость в выражениях, то для обуздания того и другого заковать в железа".

24 января 1826 г. Следственный комитет подверг новому (и последнему) допросу Горского (в следственном деле Горского протокол этого допроса отсутствует), а 26 января Горский направил в Следственный комитет письмо (в деле Горского это письмо также отсутствует), в котором он снова уверял Следственный комитет, что к тайному обществу не принадлежал, никаких связей с его членами не имел, участия в действиях на стороне мятежников 14 декабря никакого не принимал, все сделанные на него показания считает ложными и, ссылаясь на своё болезненное состояние, просил об освобождении. Следственный комитет постановил: "освидетельствовать его болезнь и поместить его в госпиталь, дать три листа гербовой бумаги для деловых писем, а в остальном отказать". 20 февраля 1826 г. вследствие подверженности Горского "падучей болезни" он был помещён в военно-сухопутный госпиталь, в котором находился до отправки в ссылку.

9 марта 1826 г. Следственный комитет дал специальные опросные пункты об участии Горского в восстании И.И. Пущину, А.А. Бестужеву, А.Н. Сутгофу, П.Г. Каховскому, Е.П. Оболенскому и М.Н. Глебову. Сутгоф подтвердил своё прежнее показание, данное им 30 декабря 1825 г. на очной ставке с Горским. Каховский заявил, что в день восстания видел на площади "человека в шляпе с плюмажем, георгиевским крестом и шпагой в руках", но не может положительно утверждать, был это Горский или кто другой. Оболенский и Глебов отозвались незнанием. Пущин подтвердил свои показания от 28 декабря. А. Бестужев показал, что в день восстания Пущин предлагал Горскому взять на себя командование, но тот отказался. В связи с этим показанием Бестужева 10 марта был дан специальный вопрос уже Пущину о его предложении Горскому. Пущин отверг показание Бестужева. Тогда 29 марта Следственный комитет устроил очную ставку А. Бестужева с Пущиным, на которой Бестужев подтвердил своё показание от 9 марта, а Пущин отозвался тем, что "не помнит сказанного Бестужеву". На этом следствие по делу Горского было закончено.

Разрядная комиссия Верховного уголовного суда, рассмотрев следственное дело Горского, вынесла следующее определение: "Хотя и ничем не доказано, чтобы Горский участвовал в мятеже и имел пистолет с вредным намерением, но как за сие нарушение правил благоприличия, послужившее поводом к обращению на Горского подозрения, по коему он предан суду, так и за предосудительную званию его бытность в толпе мятежников, комиссия полагает: статского советника Горского, не относя ни к какому разряду, вменить ему в наказание содержание в заключении".

При рассмотрении дела Горского 8 июля 1826 г. в Верховном уголовном суде мнения разделились: 17 членов суда высказались за то, чтобы вменить в наказание Горскому содержание его в заключении, остальные 46 членов суда настаивали на применении к нему различных мер наказания - вплоть до лишения его чинов и дворянства и ссылке в Сибирь. В конечном счёте суд не вынес никакого приговора Горскому, постановив представить всё на усмотрение царя. 10 июля 1826 г. на имя председателя Верховного суда П.В. Лопухина последовал указ Николая I, в котором говорилось, что поскольку Горский "сверх участия в мятеже состоит под судом в Правительствующем Сенате и по другим делам" (о недостатке спирта в Кавказской казённой палате), то "отложить решение о нём до того времени, как дело о нём в Сенате будет окончено, а до тех пор содержать его под стражею". 5 марта 1827 г. Горский по личному распоряжению Николая I прямо из госпиталя был сослан в Берёзов под надзор полиции.

В Берёзове, как участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов О.В. Горский пользовался особыми привилегиями. Ему отвели просторную квартиру и даже прикомандировали к нему казака из местной команды, кроме того, ссыльный начал вдруг именовать себя "князем Иосифом Викентьевичем Друцким-Горским, графом на Мыже и Переславле". Но это не спасало его от особо бдительного надзора, хотя позже это было отменено, но требовалось при первом отступлении от правил поведения ссыльного "доносить непременно и немедленно".

Болезни и обманутые ожидания царского снисхождения, да и возраст, более шестидесяти лет, слелали Горского озлобленным и строптивым. Поселённые в Берёзове декабристы И.Ф. Фохт, А.В. Ентальцев и А.И. Черкасов, всячески стремились смягчить невзгоды и характер Горского, старались сблизиться с ним. Но тот воспринял всё в превратном виде, обращения и беседы истолковывал в обидной для себя форме, становился тягостным для товарищей. Они стали избегать Горского, а это вызвало такое его обозление, что он без всякого основания начал мстить Фохту, Ентальцеву и Черкасову и превратил их жизнь в невыносимую пытку своими доносами. Но это было уже потом.

В 1830 г. Горскому удалось выхлопотать за прежнюю боевую службу пенсию в размере 1200 рублей серебром в год. В начале 1831 г. он возбудил ходатайство о переводе из Берёзова, повторяя утверждения о своей невиновности и жаловался на болезненное и несчастное состояние. В апреле 1831 г. ему разрешили перевестись в Тару, где хронически застарелые болезни не исчезли, а раздражительность и нетерпимость усилились. Психическое состояние ссыльного стало ещё более неуравновешенным.

Общение берёзовских декабристов, их обмен мнениями, безусловно, вызывали настороженность подозрительного, надменного и озлобленного Горского. И если он не решился донести начальству о своих подозрениях сразу, то потом, когда его психическая неуравновешенность усилилась, он мстительно припомнил жизнь берёзовских изгнанников и превратил их обмен мнений чуть ли не в заговор, в который они даже хотели вовлечь местное население.

Из клеветнического в целом доноса, который Горский послал начальству из Тары в 1831 г., можно всё же уловить те мысли, которые занимали берёзовских декабристов. Горский доносил, что он слушал "с притворной терпеливостью" их разговоры и вошёл к ним в доверие, что они хотели сделать его единомышленником. "С таким намерением, - писал он, - склонить к преступному образу мыслей обратился ко мне прежде всего Фохт, доказывавший несправедливость правительства и порицавший его!". После этого Горский убеждал местных жителей не допускать к себе Фохта и не слушать слова мятежника.

Возможно, в больной голове Горского сложилось искажённое впечатление о разговорах между декабристами, но беседы, отражающие реальную действительность, конечно, происходили нередко.

Особенно интересна характеристика Черкасова, данная Горским: "Этот человек только дышит республиканским духом и считает, что действия монархического правления - все варварские и тиранские". В доносе Горского особенное озлобление чувствовалось против Ентальцева, которого он назвал "непримиримым врагом правительства и законного порядка". Он обвинял его также в тайных торговых делах, что категорически запрещалось ссыльным.

Все обвинения против берёзовских ссыльных не подтвердились.

Доносами Горского жители Берёзова возмущались, они его называли страшным человеком и его именем пугали детей. Все декабристы, кроме Горского, оставили в Берёзове о себе хорошую память.

На поселении в Таре Горский попал под следствие о "намерении возмутить край с помощью ссыльных поляков", но был оправдан и в конце 1834 г. переведён на жительство в Омск. Там здоровье Горского окончательно расшаталось, и он принялся засыпать Николая I слёзными прошениями о переводе его для лечения на Кавказ. Монарха пронять не удалось и беспокойный старик остался в Омске... умирать. В Омском областном архиве сохранился документ - Отношение шефа жандармов графа Орлова генерал-губернатору Западной Сибири Горчакову с уведомлением об очередном отказе Николая I удовлетворить просьбу ссыльного декабриста Горского.

Милостивый государь, Князь Пётр Дмитриевич!

Вследствие доставленной ко мне вашим сиятельством от 21 июля, за № 1712, просьбы от находящегося в Омске под надзором полиции статского советника Горского об исходатайствовании ему по болезненному его состоянию перемещения в какую-либо из южных губерний, для доставления ему средства пользоваться кавказскими минеральными водами, - покорнейши прошу вас милостивый государь, - приказать объявить г. Горскому, что как на подобное домогательство его в начале сего года, высочайшего соизволения не последовало, то за сим я не осмеливаюсь вновь утруждать государя императора всеподданнейшим докладом по настоящей просьбе.

Примите уверение в совершенном моём почтении и преданности".

Подпись неразборчива...